you're dangerous — i'm loving it

Эмма внимательно следит за каждым движением королевы; столько лет, проведённых в лесах и бегах, не проходят впустую — она может уловить каждую подвижку мышц. Как напрягаются плечи, едва заметно отъезжая назад, если человек готовится сорваться с места. Как поворачиваются ступни, — когда человек напуган или хочет сбежать. Как едва уловимо поворачивается корпус, когда человек хочет атаковать. И пока что королева не выглядит как та, кто собирается пуститься наутёк, — она выглядит скорее как испуганный раненый зверь, — так что Эмма позволяет себе немного расслабиться и скользит взглядом выше: к оголённой тонкой шее, на которой танцуют причудливые всполохи свечей, а затем на линию скулы и дальше к припухлым губам, слегка задерживаясь на них лишь затем, чтобы подумать: «она чертовски красива».

Не удивительно, что король Леопольд захотел взять её в жены. Реджина — само воплощение чистой красоты и величественности. Она словно рождена для того, чтобы сесть на трон и раздавить взглядом каждого, кто посмеет встать у неё на пути. Эта внутренняя сила вкупе с красотой, внутренней ранимостью и кошачьей грацией странно будоражат Эмму, — и ей хочется всковырнуть эту оболочку; надавить, чтобы узнать, насколько она сильна. Понять, может ли она быть ей р а в н о й.

— От вредности ещё никто не умирал, — отвечает она, наконец вновь поднимая взгляд на её глаза. Сейчас, в свете тусклых свечей, они выглядят ещё глубже и завораживают лишь сильнее; отчего-то татуировка льва на предплечье начинает колоть, и Эмма потирает её через плотную ткань плаща. — Что до побегов, то бежать здесь некуда, — добавляет тише, но всё ещё спокойно. И, хоть это вовсе не звучит как угроза, довольно скалится, не раскрывая лишних подробностей. — Боюсь, поесть вам всё же придётся. Вы же не хотите, чтобы мы заставляли вас насильно? Будьте снисходительнее, ваше величество. Чай не во дворце.

Эмма глупо улыбается: эти словесные перепалки с королевой отчего-то доставляют ей удовольствие и поднимают внутри что-то вроде бури, — давно забытой, но такой приятной. Словно разряд, пущенный по телу, от которого в глубине потухших глаз загораются озорные огоньки. Будь на месте королевы кто-то другой, — и Эмма давно бы оглушила его. Или, как минимум, связала и воткнула в рот кляп — до лучших времён. Но вместо того, чтобы облегчить себе жизни и сделать всё так, как планировалось изначально, она продолжает стоять на месте, изучая её заинтересованным взглядом и улыбаясь всё шире.

Несмотря на прямую осанку, гордо поднятый подбородок и тяжёлый взгляд; несмотря на правильный выговор, манеру речи и королевский подбор слов, — в королеве всё ещё есть что-то неуловимо дикое и свободное. Стало быть, кое-какие слухи всё же оказались верны, и она не родилась в королевской семье. Или, как сама Эмма, никогда к этому не стремилась.

you're toxic i'm slipping under with a taste of poison paradise

— Вы, должно быть, смотрели слишком много драматичных театральных постановок, где главный злодей настолько жалок и туп, что раскрывает свой коварный план до того, как воплотит его в жизнь? — вскидывает брови и ухмыляется. — А вот говорить имя королевского стражника было глупо. Хотя, признаю, эффектно. Никогда не подумывали податься в актрисы?

От вопроса о партнёре взгляд Эммы на мгновение бледнеет и как будто бы ускользает из этого мира. Она вспоминает, как в тринадцать бежала из замка, — подальше от гнёта тирана-отца. Как блуждала по лесам в поисках пропитания. Как скрывалась от королевской стражи ровно до тех пор, пока не столкнулась с Робином. Тот был на три года её старше: такой же потерянный мальчишка, который привёл её в лагерь к разбойникам — парням-сорванцам, что не нашли своего места в этом мире и были готовы на всё, чтобы добыть хотя бы кусок хлеба. Эмма отлично помнит, как держалась в стороне от них первые месяцы и ровно до того момента, пока в королевстве её не признали мёртвой. А потом внутри неё что-то щёлкнуло, — словно открылась клетка, в которую она посадила себя самолично, — и она наконец признала мальчишек своей семьёй. Она помнила, как они сидели вокруг костра все вместе: распевали песни, рассказывали глупые страшные истории, делились планами на будущее, которым не суждено было сбыться. Помнила, как оказалась очарована этой романтикой простоты и свободы, когда не нужно следить ни за своими манерами, ни за языком. Разбойничий лагерь, который когда-то начинался как простое сборище детей-потеряшек, в конечном итоге стал настоящей головной болью всего королевства. Вот только с тех пор в нём не осталось никого, кроме Робина, из тех, с кем они начинали. Их всех убили.

Эмма вновь поднимает взгляд, но оставляет вопрос королевы без ответа. Ей не хочется давать женщине лишней пищи для размышлений, — и она может думать об Эмме что угодно. Может быть, даже лучше, если она не будет знать, что Эмма и есть предводитель этого сброда. Какая ирония.

— Знали бы вы, сколько раз я слышала фразу «я вам не по зубам», — нарочито цокает языком вместо ответа и даже не пытается улыбнуться. Она бросает короткий взгляд на окно и добавляет: — Ужин уже готов. Что вы решили? Будете есть сами или мне вас с руки покормить?

по первой просьбе в личку

по требованию

Может, проще было сдаться. Может, лучше было сдаться. Не подниматься после очередного падения, разрешить себе наконец проиграть битву за следующий глоток горького от дыма воздуха.

Но когда к этому запаху примешивается другой, который подсознанию сперва кажется отвратительно приятным - аромат жаренного мяса, что на какую-то долю секунды заставляет вспомнить о чувстве голода, - когда приходит осознание, что это не кто-то из солдат решил приготовить себе обед посреди сражения, инстинкт не дает остановиться. Толкает вперед, в гущу событий, туда, где среди хаоса выстрелов, криков, редких и жалких попыток молить о пощаде, которых никто не слышит, решаются судьбы.

Пик выживает в очередной раз потому, что у неё нет возможности остановиться и подумать, взвесить все «за» и «против». Свободной минуты, чтобы вздохнуть и сказать себе: «всё, хватит, ты достаточно постаралась». Ощущение постоянной опасности, страх - не за себя, за тех, рядом, за тех, кто остался дома (какая их ждет судьба в случае поражения Марлии?) - напоминают о том, что отдыхать ещё рано.

Потом, после битвы, чей-то знакомый голос говорит ей, что Пик сражалась храбро. Она устало благодарит, даже не пытаясь вникнуть в смысл этих слов. Храбрости в ней не было никогда, даже в детстве (если период непрестанной борьбы за право унаследовать титана можно назвать так). Вместо нее - одна только бессознательная жажда выживания.

Есть те, кто гордо твердит, что обожает этот мир, где всё просто и понятно, где впереди - однозначно враги, а рядом - верные товарищи, готовые идти с тобой до конца. Кто счастливо хвастается знакомым, в красках пересказывая яркие моменты последней кампании, не забывая преувеличивать и перевирать. С каждой новой выпитой кружкой количество лжи только растет, и становится уже не так обидно, что никто не может подойти и сказать «нет, на самом деле всё было иначе» - потому что прочие очевидцы лежат в могилах, а ты уцелел лишь потому, что и носа из окопа не высунул, трясясь от страха.

Пик слушает их рассказы вполуха, не воспринимая всерьез. Только молча кивает, если кто-то решит уточнить у неё, действительно ли всё было именно так. Кивнуть проще, чем признаться, что она не помнит. Что в памяти последнее сражение смешалось с предпоследним ещё до того, как отгремел последний выстрел.

И к выпивке тоже не притрагивается, наблюдая за медленно плавающей в кружке то крошкой, то или ещё чем. Жалеет о том, что вообще пришла сюда, что поверила в ложь о том, состоится какое-то неимоверно важное собрание. Пригласивший девушку солдат, видимо, догадывался, что иначе она тут же нашла бы тысячу причин для отказа. На него даже не хочется злиться - это ведь сделано не со зла, а в наивной попытке хоть немного развеселить мрачную воительницу Марлии.

Вот только никто и не подумал учесть, что сама Пик сейчас хочет совсем не веселья. Она чувствует себя изломанной, запертой в чужом непослушном теле - теле, которое словно у кого-то украла. Или, может, на свалке нашла - так даже точнее. После целой вечности в личине титана сил быть человеком не осталось совсем, за хваленую выносливость перевозчика приходится платить слишком высокую цену. Сейчас бы прилечь и вздремнуть, а то от усталости скоро начнут дрожать руки (и не важно, что до ночи ещё очень далеко). Но для этого надо сначала добраться до кровати, а путь, увы, не близкий. Мысли о нем даже пугают, поэтому Пик оттягивает тот момент, когда все-таки покинет попойку. Себе на вред.

Голоса звучат все громче и громче, речи теряют связность, пропасть между ней и остальными только растет. Вдруг на её плечо ложится чья-то горячая рука, возвращая девушку к реальности. Оказывается, звучит история о её «подвигах», и рассказчик, силясь привлечь всеобщее внимание, демонстрирует саму героиню сказаний. Этот нехитрый трюк оказывается действенным - к нему начинают прислушиваться. Потерпев нежеланную близость несколько мгновений, Пик наконец отступает в сторону. Никто этого не замечает.

Как и того, что девушка наконец решается покинуть празднество. Она тихо выскальзывает в дверь - насколько такое выражение применимо к тому, что вынужден передвигаться на костылях - и направляется по улице прочь. Снаружи оказывается удивительно людно. К огромному сожалению, потому что за толпой Пик никак не поспевает, из-за чего её толкают - один раз, другой, третий. Последнее столкновение оказывается самым неудачным - и неустойчивые ноги все-таки подводят.

Храбрая героиня очередной войны падает на землю, но не из-за вражеского выстрела. Из-за невнимательности кого-то из тех, за кого недавно сражалась. И не может сразу отыскать сил для того, чтобы подняться. А люди проходят м и м о.

на языках теней они шептались, что талия аль гул завела животное; что очарованная далеким черным городом принесла в священное место мертвую бродяжку, у которого вокруг губ пеной собралась слюна. говорили, что было бы настоящим милосердием закончить его бессмысленное существование (и она должна была сделать это своей собственной рукой), прекратить его мучения, а безымянные братские могилы примут его и успокоят. в лиге теней, где ценились отточенность искусства и дисциплина, мертвый мальчик с немецкой фамилией, обозначающей смерть, действует быстро, непредсказуемо и жестоко. берет не умением, а бешеным напором, тянется к уязвимым местам человеческого тела: к горлу, к глазам, к животу, чтобы залить кровью песчаный пол, размазать ее по своему лицу, как боевые узоры (некоторые народы считали их защитой, наносили ритуально перед боем). талия никогда не вмешивается, даже когда бездыханное тело превращается в мясо, позволяя животному самому доказать всем, что он не зря ест их хлеб и живет под их защитой. когда ей пытаются возражать, требуя призвать животное к ответу и наказать, но талия гладит темную низко опущенную голову и никому не позволяет даже обращаться к нему, касаться его, помогать ему, пусть знает только единственную руку, которую кормит, пусть сам зализывает собственные раны влажными стежками, пусть знает, кому он служит.

талия смотрит на него, когда он спит. сны у него поверхностные, совсем неглубокие, тревожные, будто водная гладь. где-то в ящиках убраны фотографии замены, которую уже нашел брюс, нарядив в тот же костюм другого изломанного мальчика. он подбирает всегда похожих, будто следуя придуманному самим узору из темных волос, правильных черт лица и ясных глаз, они все могли бы быть его сыновьями или их с талией сыновьями, которых она родила бы и выносила. она знает: новый робин не означает, что брюс забыл. он не способен забывать, его память это зловонная страшная клоака, в которую светлые воспоминания уходят с головой. это постоянно заново открывающаяся рана, которую он ковыряет острым краем бэтранга снова и снова, стоит ей немного затянуться новой белой кожей. милосердием было бы вернуть ему животное, чтобы из него снова получился джейсон тодд, но талия видит в животном ту же самую яму, что и в его наставнике, и эту грязь не смыть даже самой чистой водой ям лазаря.

она делает это не из желания отомстить, в чем обвиняет ее отец — месть это удел слабых, мелочных, крикливых отвергнутых женщин, настойчиво разбивающие себе лоб, отбивая пороги и прося вернуться. талия слишком горда, чтобы позволять чувствам брать над собой вверх и запрягать себя в узду. рас аль гул целует ее в лоб, как покойницу, и она выбирается из отцовских рук с категоричным: никто не тронет джейсона тодда.

вечерами он читает ей книги на немецком. талия не хочет, чтобы он знал, что она говорит на этом языке, поэтому слушает так, как другие слушают напевы в мечети. сначала речь джейсона напоминала детский нестройный и неуверенный лепет, сложные слова превращались в кровавую кашу на зубах, но постепенно к нему возвращается хотя бы эта языковая память. с ним она говорит на универсальном английском, а лига беснуется, шипя оскорбление на языке, который невозможно было изучить по учебникам. она видит прогресс: техника боя становится более отточенной, голос — чистым, из черт лица уходит тупая агрессивная загнанность, он даже ухмыляется на что-то.
талии хочется срезать эту ухмылку ножом. она хочет свое животное обратно.

— подойди — приказывает ему талия в ответ на насмешливое "какие будут распоряжения", он словно поддразнивает, неосознанно выбирая шутовское фиглярство (не помня еще, что именно клоун его и убил). встать на колени. склонить голову. не смотреть ей в глаза, потому что ему никто не разрешал. он излечивается, и его покорность растворяется горьким слоем над спасительной пилюлей. талия спутанно и жадно думает "не возвращать. убить", потому что предательство брюса может сломать его, и будет хуже смерти от ее руки — ты останешься здесь, и будешь здесь, пока я не разрешу тебе покинуть эту комнату. скажи мне, ты помнишь, кому ты служишь?

Вдох-выдох. Вдох-выдох. Леви упирает руки в бока и запрокидывает голову наверх, да так и стоит с закрытыми глазами. Эмоции подождут. Он не позволит им взять над собой верх, не сейчас, не после всего, что ему и так удалось вынести. Как бы трудно не было, как бы сильно не хотелось размазать ненавистную рожу по стволу ближайшего дерева. Как бы не накрывали его сейчас волны ярости. Как бы не хотелось резать, резать по кусочкам, наслаждаясь его страданиями — нельзя. Он о б е щ а л. Он клялся. Он все еще обязан слушаться приказа. Проблема только в том, что единственного человека, чьи приказы для него действительно были важны, больше нет. Есть только память. Память и могила с пустым гробом внутри. Но и того хватит. Ему — хватит. Должно хватить. Все эти четыре года хватало. Все четыре года, в течении которых он выполнял чужие приказы. Только в угоду памяти. Только в угоду тому, что так хотел бы он.
— Ты узник своих идеалов, капитан, — слышит он чужой голос за спиной и холодно, совсем не весело, усмехается. Он — узник, это правда. Но дело вовсе не в идеалах. Дело не в стороне. Дело не в добре и зле. Дело в одном-единственном обещании. Обещании, узником которого, на самом деле был не только один. Как же, все таки, это блядски иронично, до смеха. Узником этого самого обещания был и этот вот козлина, который без конца пиздел, пытаясь вывести Леви на эмоции.

И, что самое странное — у него же получалось! Получалось, мать его за ногу. Получалось вызвать в нем то, что давным-давно уже не имело никакого смысла. Получалось заставлять себя слушать, реагировать, отвечать. Получалось заставить его злиться, заставить его сомневаться. Не в стороне, нет, но в том, не стоит ли просто его прикончить на месте. И все же — почему-то именно сейчас, именно из-за этих вот разговоров, впервые за четыре года Леви чувствовал себя живым. Живым — и готовым действовать. Не по указке, не из-за обещаний, не потому, что клялся. Не потому что так нужно было разведкорпусу, или знати, или их королеве, или еще каким уебкам, которые решили, что имеют хоть какое-то право вмешиваться в их внутренние дела и диктовать свои условия. Просто действовать. Даже если это действовать — убить нахуй вонючую обезьяну.

— Я хочу видеть в тебе союзника, Леви. Я не считаю нас врагами. — Леви тут же открывает глаза. Свет, приглушенный плотной листвой, все равно неприятно слепит, заставляет щуриться. Хмурясь, он опускает, наконец, голову и медленно, медленно поворачивается. Смотрит на Йегера долго, выжидающе. Склоняет голову к правому плечу. — В повозке вино и его никому не надо пить, капитан.

Леви продолжает смотреть. Молча. Не двигаясь. Не моргая. Как будто бы даже не дыша. Смотрит в холодные голубые глаза. которые возвращают ему такой же взгляд: усталый, колкий, прямой. Взгляд человека, который идет ва-банк. Где-то переговариваются солдаты, о чем-то шутят, где-то ржут кони и нетерпеливо роют копытами землю. Где-то там шумит листва в кронах от порывов ветра. Где-то лязгает стекло бутылок.

— Эй, капитан! Тут нам подарок, то самое марлийское вино!

— Леви, если бы у тебя была возможно вернуть к жизни одного человека из всех, у тебя был бы тот, кого ты выбрал бы сразу и безоговорочно?

Леви моргает. В голове — пустота, только шум бьющейся крови в висках. В душе — огонь. В теле — тысяча мелких иголочек, от макушки до кончиков пальцев — за миг, за долю секунды, за миг, меньше мига. И сердце стучит так, как будто молотом изнутри ребер. Сильно, мощно, в сумасшедшем, но таком мелодичном ритме. И перед глазами как будто мир совершенно другой. Резкий, яркий, настоящий.

— Отставить вино, — говорит он громко, не сводя взгляда с лица Зика.

— Что?

— Кравец! Вниз! — характерный свист и тяжелый удар ног о землю рядом.

— Но, капитан, это подарок, прямиком из штаба...

Леви резко переводит на него взгляд и солдат тут же осекается, едва заметно отпрянув на шаг.

— Отставить. Вино. — в голосе сталь. — Возьми своих, Кравец. И проследи, чтобы все бутылки, все, до капельки, было уничтожено.

— Капитан, но... Мы же... Узник...

— Не переживай, я прослежу. Все равно этот урод опять ссаться просится.

— Эм... Так.. точно?

— Вперед! — прикрикивает уже Леви. — И с песней!

— Д-да... Да, капитан!

Леви делает вдох. Такой приятный. Такой полный. Медленно подходит к Зику ближе и, взяв крепкой хваткой за шкирку, заставляет встать. Толкает в спину, приказывая идти вперед. Не далеко, хотя бы за пару ближайших деревьев. Как всегда. Ничего странного, правда же?

— Расцветали яблони и груши, поплыли туманы над рекой! — И правда заводят песню ребята где-то позади, и Леви останавливается, резко пинает Зика ногой под колени, все так же медленно обходит и смотрит молча. Снова — сверху вниз. Молча протягивает руку вперед и медленно, почти что аккуратно, почти что заботливо, снимает с его лица очки. Замечает непонятливый взгляд и просто коротко кивает. Так надо.
Первый удар ногой в лицо выбивает пару зубов. Второй, третий. Коленом в лицо — ломает ему нос. Но этого недостаточно. И Леви бьет снова и снова, пока Зик еще может держать голову ровно. Но и этого ему мало. И он хватает его за волосы, тянет вверх, бьет в лицо кулаком, сильно, смакуя. И снова, снова, и снова, пока свои же костяшки не начинают кровить. Пока брызги чужой (и своей) крови не смешиваются, пачкая его ботинки, рукава, плащ.

С резкий выдохом он распрямляется, наконец, отходит на шаг назад. Дышит коротко и часто, проводит руками по лицу, оставляя на нем неаккуратные красные следы. В воздухе пахнет кровью. От него — пахнет кровью. И сердце бьется сильно и ровно. И перед глазами — все четко и красочно. И в душе — огонь, а в голове — четкое понимание того, что необходимо сделать. Того, что он хочет сделать. И так легко становится, что хоть смейся. Леви наклоняется, медленно поднимает с земли очки и, присев перед Зиком молча протягивает их. Достает из кармана пачку сигарет, прикуривает одну, отдает Зику тоже, себе — берет вторую.

— Эрвина Смита, — отвечает он, выдыхая дым. Вот так вот просто на давно поставленный вопрос. Теперь уже — не важно. Теперь уже можно говорить прямо. Теперь — точно можно. Все равно нахуй все послал. Все равно убьет его сейчас. И под трибунал пойдет, но какая уже разница? — А что, вернешь?