1972

В уголках кровь, в уголках смех
Сдерживаем ребрами чудовищ всех

Аппарация для Андромеды – это всегда чувство удара куда-то в солнечное сплетение, от которого к горлу тугим комом подступает тошнота. Это звон в ушах, который через пару мгновений сменяется шумом нового места. Это мурашки по коже от разницы температур в месте, где Меды больше нет и где она уже есть.

Она закрывает глаза, в надежде унять тошноту и слабость. Пальцы крепко сжимают ручку чемодана, который, Мерлин его раздери, кажется таким тяжёлым, таким невыносимо тяжёлым, словно Меда в нём унесла всю свою жизнь из дома.

В общем-то так и есть.

От этих мыслей тошнота только усиливается, Меда дышит глубоко и часто, заставляя себя всю подобраться, расправить плечи, пересилить собственное тело волей – для слабости сейчас не то время, не то место.

Меда наконец-то открывает глаза, позволяя взгляду скользнуть по улице ночного Лондона, подмечая свет в окнах домов, несколько заведений (лишь одно из них всё ещё работает в такой час), спешащих по своим делам прохожих. Кто-то обходит её, застывшую на тротуаре с чемоданом, с недовольным ворчанием – Меда лишь провожает незнакомца взглядом.

Адрес Теда известен ей наизусть – это тот же адрес, который она старательно выводила на конвертах писем, куда отправляла дурацкие открытки и подарочные свёртки.

Она знает адрес, смотрит на номер дома, но колени дрожат, да она вся трясётся как осиновый лист – сделать шаг ей почему-то невыносимо страшно.

Но вернуться в родительский дом ей ещё страшнее. Поэтому она на негнущихся ногах идёт вперёд, поднимается по обшарпанной лестнице вверх, мимо стен с облупившейся краской, дурацкими росписями и надписями-шрамами, пересчитывая номера квартир.

Квартира Теда последняя в доме, подпирает обветшалую крышу и Меде кажется, что если она постучит – дверь упадёт прямо на неё. И всё же она рискует – стук маленького кулака больше похож на то, как в двери скребётся кот. Она прислушивается настороженно, с губ слетает напряжённый нервный смешок, больше похожий на хрип.

С чего она вообще взяла, что Тед дома?

Она стучится ещё раз – чуть сильнее и громче, устало уткнувшись в рассохшуюся древесину лбом. И вздрагивает, когда чужие шаги за дверью по ощущениям рикошетят ей прямо в голову.

Меда узнаёт Теда ещё даже не увидев – по сонному вздоху, неразборчивому бормотанию. Пальцы наконец-то разжимаются, отпуская ручку чемодана, позволяя ему с глухим стуком упасть на пол.

Ей кажется, ноги всё ещё дрожат, когда она делает шаг за порог – ныряя под крепкие руки, обнимая Теда и утыкаясь лицом в его грудь. Она всё думала, что скажет ему, когда придёт, как поздоровается, а в итоге только дышит тяжело и часто, словно вот-вот заплачет, но слёзы никак не идут. Вместо них приходит какой-то дикий кислородный голод – она не может надышаться Тедом, ей кажется что если он вот сейчас отстранится, оттолкнёт её – она сдохнет на этом самом пороге.

А теперь, когда Тед рядом, умирать ей совсем не хочется.

_______________________________________________________________________________

1973

Ты темная вода под тобою мили
Будто бы в тебе все солнца утопили

Если бы кто-то сказал ей, что между её домом с Тедом и родительским домом будет что-то общее, она бы ни за что не поверила. И тем не менее вот она, общая деталь, осознание которой по ощущениям переворачивает все её внутренности, скручивая их в тугой болезненный узел.

Она стоит на пороге и ей страшно открыть дверь, потому что она не знает, что хуже – если за этой дверью её никто не ждёт или же наоборот – если ждут.

Меда делает глубокий вдох, пальцы сжимают прохладный металл и на выдохе поворачивают дверную ручку.

Прихожая встречает её неопределённостью и тишиной, давящей и тоскливой. Меда захлопывает за собой дверь и стоит несколько мгновений, прислонившись к ней спиной, привыкая к полумраку. Дом ощущается раненым зверем, как и она сама. И Андромеда не понимает, как сделать так, чтобы произошло исцеление.

А главное, нужно ли что-то делать?

С тяжёлым вздохом она отстраняется от стены и делает несколько шагов в сторону кладовой. Под её ногой что-то громко хрустит и Меда замирает, устремляя взгляд вниз.

Что-то оказывается осколками её кофейной чашки – той, что Тед ей купил где-то в одной из лавочек Хогсмида. Меда отступает и сглатывает комок в горле, одними губами произнося “Репаро” и поднимает кружку с пола, сжимает её в руке, ощущая тяжесть и прохладу керамики.

Ей требуется пара минут, чтобы всё же дойти до кладовки – коробки их с Тедом вещами так и стоят внутри, неразобранные после переезда и безымянные. Всё, на что им тогда хватило сил – подписать “Хрупкое” на части из них.

Стоило сделать такую же надпись на браке, видимо. Потому что его-то они, судя по всему, разнесли в щепки при переезде, и заклинанием починки тут не помочь.

Меда вздыхает и взмахом палочки переносит коробки в гостиной, а следом за ними и запрятанный в глубине кладовой уменьшенный чемодан. Она кладёт его рядом с собой на пол в полупустой гостиной, которая выглядит больше как поле боя, и увеличивает, раскрывая. Места в комнате остаётся не так уж много для манёвра, но Меду это не останавливает. Она тянет к себе ближнюю коробку, открывая и изучая её содержимое. Словно в насмешку на самом верху оказывается сложенное свадебное платье и у Меды белеют костяшки – так сильно она сжимает картонные стенки. Страшно хочется разрыдаться, но Меда одёргивает себя – она сама всё разрушила, сама сделала непоправимое, так какое она имеет право разводить сопли и жалеть себя? Точно не сейчас, точно не здесь.

Она закрывает коробку и отставляет в сторону. Возможно, следующая находка не заставит ей ощущать себя самым большим чудовищем на Земле.

Потому что она и без этого в курсе, кто она.

Очередная Блэк, которая своими руками разрушила самое светлое, что было в её жизни.

Разве могло быть иначе?

Никогда не тревожь того, кто лежит на дне.
Я песок, и большое море лежит на мне,
Мерно дышит во сне, таинственном и глубоком.
Как толстуха на выцветшей простыне,
С хлебной крошкой под самым боком

Не стоило возвращаться. Это же так просто, так очевидно было всем, кроме него. Даже Доре, которая убеждала его остаться, хотя у них всё и закончилось, едва начавшись.

– Ты там опять будешь так скакать перед ними всеми, грузить себя чужими проблемами, как вьючное животное мешками с дерьмо, Роб, – у Доры от бессильной злости глаза кажутся бездонно чёрными, но Робин всё равно не перестаёт складывать немногочисленные пожитки в рюкзак.
– Это не твоя проблема. Здесь у меня больше дел нет, – он придирчиво всматривается в майку, пытаясь понять, удалось ли её очистить от копоти и капель драконьей крови, – и чем бы я себя не грузил там это моё дело.
– Да ты же больше никогда не вырвешься оттуда. Они навешают на тебя все грехи, вину за любое дерьмо, что с ними происходит, а ты и рад. Ты такая тряпка, Роб, а я-то думала ты мужик.
Он знает, что ей лишь бы говорить, что в запасе у неё колючих слов – не счесть, но тем не менее он всё равно дёргается, губы поджимает, смотрит на неё исподлобья. Дора осекается и качает головой.
– Неужели они лучше, чем я?
Робин пожимает плечами и закидывает на плечо рюкзак, подходит к женщине ближе, целуя тёмную макушку на прощание.
– Они – моя семья. Я думаю я задолжал им разговор.

Путь из Венгрии до Британии – это изматывающая вереница поездов, аппараций, автобусов и каминов. Робин от усталости что тот побитый жизнью чёрный спаниель – и от этого решимости переступить порог “Вишнёвого цвета” он не находит в себе сразу. Вместо этого ноги сами несут его туда, откуда он начал свой побег.

“Сомбреро от Кабрера” выглядит чуть иначе, чем он запомнил его перед уходом, и Робин хмурится, подмечая отличия. В желудок острым винтом вкручивается тревога, от которой во рту становится кисло. Робин осматривает закрытый магазин сначала сквозь витрину – на ней другая коллекция, Матео умница, вдохновения не потерял, и от этого дышать становится чуть легче.

Робин заходит в магазин как можно тише, хотя и знает, что внутри никого. Он проходит между полками, обводит глазами небольшой торговый зал и прикрывает глаза, полной грудью вдыхая родные запахи.

Удивительно, что когда он, словно одержимый, удирал отсюда налегке в таком далёком сентябре, он не подумал об одной простой вещи.

Куда бы мы не переезжали, мы забираем с собой себя. И Робин забрал больше, чем мог унести. Он забрал тоску по прикосновению к фетру, грусть по тому, как ворчат на поглаживания по голове младшие (“Мы уже не дети, Робби, фраза “личное пространство” тебе о чём-нибудь говорит?”). Он унёс в рюкзаке пару сменных вещей и удушающую вину за то, что не попрощался как следует.

На то было две причины. Одна заставила решительно переступить погод, вторая – продолжать идти и не возвращаться долгие месяцы.

Мечта стать драконологом, липкий ужас от перспективы ещё одной встречи с Лестрейнджем. По местам расставьте сами, не маленькие уже.

Робин садится на пол, опираясь спиной по прилавок, и достаёт из рюкзака запечатанную бутылку портвейна – прикупил на вокзале, чтобы отметить своё триумфальное возвращение (ну или запить им печаль, если окажется, что его и не ждут вовсе).

Он успевает сделать первый глоток из горла, когда открывается дверь. Морщится и приказывает себе дышать, но всё равно закашливается, закрывая рот локтем. Потому что портвейн крепче, чем он думал, или потому что в дверях стоит тот, которого он надеялся не увидеть больше никогда?

Подчеркните правильный ответ, большие уже.

Робин наконец-то перестаёт давиться кашлем и поднимает на Рудольфуса блестящие от слёз глаза. Рот открывается, рот закрывается – приветствия так и не находится подходящего, поэтому Робин молча делает ещё один глоток, не разрывая зрительный контакт.

Его храбрость где-то на дне бутылки – надо достать, не тонуть же бедной.

– Извините, мы знакомы? Плохо различаю людей, когда на них нет головного убора. Приложите к голове что-нибудь из образцов. Вон там, кстати, колпак вашего размера.

“То есть в Венгрии нам не дохлось, обязательно надо было сюда вернуться? Ты гений, Робин”.

Кто-то мечется, ходит, как огонек в печи,
Кто-то ищет меня, едва различим в ночи
По бейсболке, глазным белкам, фонарю и кедам.
Я лежу в тишине, кричи или не кричи.
Мои веки ни холодны и ни горячи.
И язык отчаянья мне неведом.

[air - the word hurricane]

Лязг дверной ручки взводит курок; падает на плечи крестом. Приговор ясен без слов. Древний сюжет раскрывается с первым аккордом; тетрадрахмы шагов глухо ударяются вниз по коридору. Долорес считает до десяти. Верхние ноты отказа вгрызаются в сердце очевидной истиной затишья перед штормом. Два удара до двадцати. Диффузия голоса тащит её шлейфом за цепь чеканной вежливости по острым намёкам ступеней. Долорес спотыкается на тридцати. На вершине невыносимо тихо.  Военное время (не)давно прошло, но вместо лавра — только тёрн. На острие минутной стрелки замирает дыханием

час расплаты за чужие грехи.

[indent]Последний спутник спокойствия терпит крушение в Тихом океане. Мешочек чая падает обратно на дно, пролетает блестящей лентой по орбите Юпитера. Нулевая ценность фамилии застывает на коже бумажным порезом. Долорес машинально прижимает палец к губам, продлевая обет молчания. Никто не обязан свидетельствовать против себя самого, но — черт / черт / черт / черт — все доводы композиции укладываются в семь ущербных нот. А-м-б-р-и-д-ж. Пыльная кровь на языке, блестящие чашки напоказ. Мелкая монета в фонтане магического братства. Где-то на скучной мозаике дна. Ещё ниже «низших существ».

[indent]Запястье щекочет рецепторы пудровым теплом, выстраивает щит из белого перца и розы на коже. Хрупкий барьер фиктивного благополучия. Чашка сама прыгает в руку — неровная ручка, облетающий контур; ручная работа, штамп Святого Освальда на дне. Две ложки перемолотой жизни. Вместо чая — кофейные разводы на костях.

[indent]Ностальгия никогда не была хорошим чувством.

[indent]Разогретый магией аромат першит в горле (не)забытым ощущением беспомощности, проводит параллели, перекрещивает руки на груди. Лучшая защита — это наблюдение. Долорес отворачивается от бумаг и темнеющего омута чашки. Ловит знакомые беззвучные сигналы грядущей расправы.

[indent]Орфорд Амбридж никогда не был хорошим отцом.

[indent]Ладонь под прикрытием острых суставов ловит кожу над ребрами в нервный капкан. Уязвленная гордость обжигает щеки эхом самой первой пощечины. Ноги врастают в паркет, отказываясь отступать. Долорес закрывает собой бестолковые отчеты, будто снова заслоняет бракованного сына от отца // а кто заслонит её? Долорес прожигает взглядом опустевшие столы интернов, словно опять ищет поддержки той магглы // абонент все зоны доступа эмпатии; был, есть и будет (пожалуйста, мерлин) гнить.

[indent]Пережатые сосуды переводят эфемерные чувства в физическую плоскость, центр окружности смещая под сердце. Стрелка радиуса пролетает по лицу, тянет уголки губ вниз. Навигатор вне зоны комфорта балансирует между нитью улыбки и тетивой инстинкта. Кофейная пена кружится, пытаясь в предсказание собраться. Долорес только одно будущее научилась просчитывать наверняка. Погрешность меньше сотой процента.

[indent]Против силы нет слов.

[indent]Только клетка. Чашка с кривыми мазками белых лепестков согревает ладонь маленькой победой. Он так старался загладить вину выжитых — выпитых — выбитых лет. Она смогла запереть его в загоне, в бараньей шкуре полуволка, навсегда; под розовыми очками декораций скотобойни не разглядеть. Он сидит и лепит себе светлую старость из белой глины, машет не метлой по мрамору скул — тряпкой по престарелым окнам; ненавистными когда-то кистями по обожжённым горшкам; заливает воспоминания перламутром, пишет нелепые письма свои: из Аппер-Фледжли в мусорный бак; до востребования.

[indent]Всё решает власть.

[indent]Под легким дуновением бурая пена собирается ошейником бодрости на стенках чашки. Заковывает горечь в тиски. Купирует признаки жизни былой. Накрывает губы фарфоровой маской намордника. Минутная стрелка выходит из комы.

Что было раньше — злая собака или цепь?

Крауч возвышается над ней кипящим отцом несчастной нации. Тем, кто старше — всегда виднее как жить, куда смотреть, о чем помнить, кого казнить. Его не запереть в доме Освальда, не подрезать сухожилия наточенной монетой, не сбежать через зелень камина. Не так страшна война, как ожоги, которые она оставляет на психике. Долорес только один урок усвоила из детства до точки с запятой. Перед тираном падать нельзя; даже на колени.

Глоток — просыпается Долли.

— Мистер Крауч, — разменивает тишину на приторную растерянность, — моя работа — объяснять населению, — то, что детям забыли набить на подкорке родители, — элементарные законы нашего с вами мира, — сшивать красными нитями вспоротый порядок вещей, — каждый день, —  оберегать магическую кровь от выброса токсичных костров инквизиции; маггловскую — от инъекции правды.

Что-то расклеивается, распадается, налипает на линейку тяжелым металлом. Наточенный грифель ломается, сбиваясь с пути.

Она всё смогла себе объяснить. Кроме настоящего момента. Кроме того, что видит не на карте — на её фоне, прямо перед собой. Чашка меняется местами с отчетами, Долли в глянцевой задумчивости перебирает пергаментов край.

Что это такое? Срежиссированная проверка [Феликс кубарем скатывается вниз по лестнице, ревет над разбитой коленкой — но ни Ему, ни магии нет дела до слёз], выстрел подавленной ярости в последнего выжившего [Долорес трясущимися руками выбирает из волос разбитое стекло фоторамки — но ни ранам, ни семье Репаро не поможет], одичалая скука одинокого старика [пепел невскрытых конвертов о прощении не может просить]; что — это — такое?

— Что я не могу объяснить, так это, — перебор усилий для простой проверки на вшивость, достаточно зайти в зал сектора днём: тот еще блошиный цирк, — тот необычный факт, — для гнева нет как будто бы причин, только следствие сжатых кулаков, — что ключевой член команды ставит нам палки в колеса, — час мирной скуки всем в ДОМП только снится, отпечатываясь на подушках мечтательной дугой, — каждый день.

Чистосердечное здесь будет только негодование: отравляет улыбку, отправляет пластиковые кудри в полет. Долли качает головой, выходит из-под огня допроса, доставая палочку из рукава, атакует: карта вспыхивает десятком огней.

— Чудесный инструмент, мистер Крауч, — о покойниках либо хорошо, либо — Был чудесным. До конца октября. Я приношу мистеру Селвину post-mortem по каждому сбою на карте каждый день. Я не эксперт в отслеживающих чарах, но только за сегодня: две ложных вспышки. Случайная дошкольная магия. Мы потратили на деток целый час.

Виновная пара огней вспыхивает траурным белым; снежным комом катится вниз, разлетается помехами над полумагическими поселениями.

— Координаты утратили точность, сэр. И мы, — сводит скулы, — опоздали, — палочка соединяет три красных пятна в равносторонний треугольник, — ждали порталы, прочесывали местность, заполняли бумаги, — рука протягивает три длинных пергамента с вмятинами прошедшего дождя, — ничего необъяснимого, впрочем.

Необычно тут только появление Барти Крауча. Пустырь на карте горит алой кляксой на её [его] безупречной репутации. Долли переводит взгляд с вершины выстроенной пирамиды на него. Фиксирует компас часов над плечом. Все дороги снова ведут к нему [в дом]. Время дневного портала давно прошло. На вершине принято гриф секретности устанавливать быстро. Заранее.

— Здесь есть что-то, что вы ищете?

И здесь что-то щёлкает.

у теда пальцы покалывает от того, что завтра доре - семь. с е м ь. каждый год он не может поверить. нет, наверно, даже каждый день. поверить в то, какие у него замечательные девочки. как меда упрямо трясет своими кудрявыми тяжелыми волосами, когда ей не нравится что-то, но она не хочет ссориться. или как нимфадора в моменты, когда хочет казаться взрослой, делает свои волосы точь-в-точь как мамины, и также упрямо трясет головой, пытаясь убедить отца, что новая кукла - это верное вложение. и он каждый раз с ними соглашается. что дополнительные смены мунго - это правильно. что плюшевый медведь не проживет без плюшевой собаки.

кукольный дом размером в половину комнаты доры покоится в глубине их шкафа, сразу за рабочими рубашками теда, спасибо магии. тед с трудом представляет, где бы они прятали это розовое монстрозие размером с нормальную конуру для собаки, если бы были магглами. а еще тед надеется, что от восторга у нимфадоры завтра будут розовые волосы.

между тем, решить проблему со взрослой и серьезной версией дочери было затруднительно. еще до рождения ребенка тед читал книги по материнству и воспитанию детей, и там упоминали про родовые травмы, постнатальную депрессию... сразу видно, что он читал маггловские книги, они подготовили его к ревущей каждые десять минут меде и первым коликам у доры, но когда трехмесячная дочь внезапно отрастила у себя разом все зубы, да еще и решила, что прикольно, если они будут острыми, как у пираньи, - вот тогда, впервые за три года семейной жизни, тонкс подумал, что все, крыша уехала. у меды тоже, кстати, была истерика, прежде чем она вспомнила, что у нее есть медицинское образование, а в магическом мире есть метаморфы.

тонкс слишком часто отвлекался на позитивную сторону заботы о семье, поэтому в в этом году он забыл, что у андромеды все также остался постнатальный синдром острой необходимости выпекания тортов. они так и не нашли его в книжках, поэтому по-другому в семье он назывался синдромом шоколадного тонкса. и вот, он пришел снова. как по часам.

тед, словно лучший шпион, все пытается проникнуть в оккупированную кухню. не то что бы в их квартире были какие-то анклавы, но примерно триста шестьдесят дней в году у меды не было никаких претензий к тому, что кухня принадлежит теду. с обострением синдома шоколадного тонкса возникали также территориальные претензии.

поэтому тонкс весь вечер старательно сидит с книгой в гостиной, не читает ни строчки, жует первую неудавшуюся версию бисквита, срезая горелые корочки и намазывая вместо них слой яблочного джема, и все ждет, когда наконец андромеда потеряет бдительность (за исключением провала с первым бисквитом, где по сути был виноват он, а точнее его руки, так ловко подхватившие миссис тонкс за талию, и его губы, так нежно успокаивающие ее приступ тревоги по поводу готовки). наконец, он провожает меду взглядом в ванную и тотчас подрывается проверять коварный бисквит.

так он и оказывается в окружении меды и ее полотенца.

- я до сих пор не могу поверить, что у тебя нет вот такого огромного пуза, - тед садится на пол прямо за медой, обнимает ее и приставляет к ее животу большую миску, в которой она замешивала тесто. они об этом не говорят, но он был бы рад еще одному ребенку. знает, что меде и первая беременность далась тяжело, но он готов снова на это все - бежать за круассанами ночью, за клубникой в феврале, массировать отекшие лодыжки, и прощаться ночью с онемевшей рукой, когда это единственное удобное для меды положение заснуть. и потом снова качать, пеленать, делать ставки на первое слово, слышать п а п а.

тед смеется и отползает слегка, чтобы увернуться от очередного удара полотенцем. вместо обвинения в домашнем насилии, он достает из нижнего ящика четыре комплекта свечей: обычные, обычные, но с цветными огоньками, фигурную цифру семь розового цвета и еще единорожек.

- в полной боевой готовности, - рапортует тонкс жене, - а еще хлопушки, гирлянды, колпаки от кабреры, скатерть с цветочным узором, куча шоколадных лягушек и целая коробка берти боббс со всеми ее любимыми вкусами, включая ушную серу.

тед заботливо целует меду в лоб и руками поворачивает ее голову к духовке:

- доставай.

ему удается убедить меду, что коржи правильного карамельного цвета. и что пропитка с добавлением бренди не навредит детям, их не съедят родители и вообще завтра от нее останется только вишневый аромат. и что крем достаточно сладкий. и что украсить торт они смогут уже завтра - последнее дается особенно сложно, но когда меда в третий раз ошибается и пишет "с дрем ножд...", ему все-таки удается ее увести в кровать.

чтобы утром выбраться раньше всех, проверить торт в холодильнике и подмазать еще крем там, где ночью было не видно, оставить недопитую кружку кофе на столе.

он возвращается в спальню тихой мышью, ставит столик с завтраком на комод и тихонько дразнит меду букетом пионов под нос. этот шпион никогда не признается, где он каждый раз их достает в конце октября.

- только не спеши выныривать из-под одеяла и бегать по потолку, что мы ничего не успеваем. я тебя не отпущу, пока ты не сьешь всю шакушку, - тонкс запирает жену в клетку столиком - и дополнительно долгим сладким поцелуем, - он сам забирается под одеяло прямо в трениках, прижимаясь поближе, - ну ладно, скостим наказание до двух третей. я тоже еще не ел.

и ты сразу приходишь в себя
трезвеешь накатом холодной мысли
что последний свет, который увижу я
будет вспышкой последнего выстрела

[indent] Он привыкает к своему новому Лондону так, как разнашивают любимые залежавшиеся ботинки - через натёртости и пузыри мозолей, через временное неудобство и терпеливое смирение; Лютный переулок больше не кажется чем-то пугающим, зловоние перестаёт обращать на себя внимание, проеденная крысой дыра на скатерти заставляется сверху вазой с фруктами. Он привыкает: не просыпается каждую первую ночь от кошмара - лишь только вторую; не ставит на замок дополнительную защиту - демоны всё равно могут проходить сквозь стены. Ослабевшие руки по-прежнему загребают ночами воздух у односпальной кровати - два года ловят только пустоту там, где было тепло. К этому Флинт не хочет привыкать.

[indent] Тильда начинается для Эрнеста Флинта с запечатлённого во время первого урока образа - на её густых волосах, убранных в идеальную причёску, пляшут солнечные зайчики, выцеловывая свет. Так красиво, что руки тянутся к карандашу - но вместо этого перед Эрни ложится толстый учебник незнакомого языка. Он мог бы рассказать ей о красоте и гармонии так, что любое произнесённое слово станет пресным. Он мог бы проверить, как долго она может остаться неподвижной, раскрывая фарфоровые оттенки её кожи на холсте.

[indent] Вместо кисти Эрни терпеливо берётся за перо.

[indent] Утренняя попытка оживить потрет незнакомца снова терпит неудачу. Флинт встряхивает рукой с палочкой, которая не производит нужной магии - высекает лишь искру, прожигающую дыру на ковре. Никакого чуда. Завтра можно будет попытаться ещё.

[indent] Он подыгрывает самому себе в этом спектакле - нужно ведь окончательно не сойти с ума сейчас, когда всё закончилось; в мартовском воздухе свободы столько, что дыши обоими лёгкими - не закончится. Горизонтальная окрашивается в оттенки зелёного, в витринах мелькают тут и там лепреконы. Эрни кажется, что его свобода куплена за лепреконское золото - значит, и цена ей невелика; хоть и сейчас - именно сейчас - и самое свободное время его жизни. Вычерпнут оловянной ложкой из флинтовского котла, выплюнут, пережёванным, из Азкабана. В Лютном лишних вопросов не задают - на остальные не отвечает сам.

[indent] Флинт останавливается на пересечении пяти дорог у витрины "Пророка", выхватывает обложку нового тиража глазами. Новость о том, что Крауч баллотируется в министры, ещё больше замораживает дремлющее внутри горе. Он не верит ни в какую справедливость - и передовица газеты перевивает надежду траурной лентой, пронзает будущее смолью и порохом. Эрни знает, что есть силы, которые верят, что сложившийся порядок можно изменить - но сейчас у него нет даже воображаемого образа будущего, которое могло бы подтолкнуть его со всеми на демонстрацию. Сведённое спазмом горло отказывается поддерживать маленькую необъявленную войну настоящего. Он ещё раз мельком рассматривает угрюмое лицо Барти Крауча на обложке - в изрезанных морщинами чертах ему видится Инферно Данте.

[indent] В качестве оружия против её неверия у него только искренность - во всех оттенках, которые Матильда не может увидеть, но способна почувствовать лучше всех зрячих. Эрнест накрывает её ладонь своей - движутся по полотну слитно, но кажется, что именно Тильда - ведёт; шероховатость под подушечками пальцев - для неё, мягкость тыльной стороны её руки - для Эрнеста.

[indent] Именно такую реальность Матильда для него создаёт. Именно об неё Флинт напарывается грудью.

[indent] Мостовая на Каркитте скользкая - каждый камень отпечатывается на подошве. Отросшие волосы разбирает ветер, путая чёлку. Эрни делает несколько шагов к обменнику, блуждая по старой привычке взглядам по прохожим, запоминая лица, которые мог бы заставить ожить на холсте; цепляется за соседнюю вывеску и запах свежей зелени, обычно сопровождающий все цветочные магазины. Раньше в их доме всегда были только что срезанные цветы, намечая весну в их жизни раньше календарной. За этой мыслью он проводит лишние несколько секунд перед витриной - как будто заинтересован сейчас в том, чтобы в его доме появилось ещё что-то мёртвое - пусть даже это розы. И эти несколько секунд в конечном счёте возвращают ему жизнь.

[indent] При взгляде на Тильду Эрнест ощущает, что стоит в центре песчаной бури, и вокруг все кружится и ранит его каждую секунду - мелкие камни, древесные опилки, частицы бетонированной пыли. Срезанные шипы роз и иглы лапника. Пучки космического мусора и гроздья ядерной пыли. Тиски единственной любви и брошенная на алтарь надежда.

[indent] Ему нужно сделать всего два шага внутрь, чтобы заметить её руки, слегка исцарапанные ветками; тонкий серебряный браслет на левой руке - болтается более свободно, чем раньше, того и гляди соскочит. Из деталей складывается картинка - слишком реальная для галлюцинации, только до абсурда не желающая укладываться в его представления о настоящем.

[indent] О его приходе сообщает не колокольчик над дверью, а звук кандалов, опадающих с запястий. Так Эрни кажется, по крайней мере.

Все так носятся с этими СОВ, словно от того, что они с ними носятся их результаты станут лучше.

Матео, вот, на счет СОВ совершенно не переживал.

Он еще на первом уроке Прорицаний в этом году прочитал по чайным лепесткам, что завалит Историю Магии. Затем воробьиная косточка ему поведала, что на Уходе его укусит наргл, а Венера в Меркурии в день сдачи Астрономии будет мешать Тео сосредоточиться и он не сможет найти Марс на звездных картах, но это было уже совершенно не так очевидно, непреклонно и незыблемо, как чайные листики.

Предсказания — вещь неточная и если жить, опираясь лишь на них, то можно и с ума сойти. Однако, чему быть — тому не миновать, и всеобщая паника, подогреваемая учителями, которые каждый урок злобно пучили глаза (словно от их пученья ученики вдруг станут более способными), Тео несколько раздражала. Учеба — учебой, но никто не отменял и других, не менее важных, занятий. Например, постановку школьным театральным кружком к Хэллоуину первого акта "Питера Пэна". Тео (помимо экспериментальной роли Динь-Динь) взял на себя обязанность смастерить всей труппе сценические шляпки, иначе какая может быть Викторианская Англия без аутентичных шляпок?

И, разумеется, внеурочное задание Профессора Травологии за полторы недели до Дня Всех Святых, было совершенно некстати. Чего ему эти любистоки и ядовитые тентакулы? У него не подобраны розы и фетр, а шляпа с Веселым Роджером для капитана Крюка даже не начата.

Бубубу, мистер Тео, это очень важное задание, бубубу. Я доверяю вам и мисс Блишвик и жду от вас больших результатов, бубубу.

Тео очень воспитанный, не какой-нибудь там Гриффиндорец.
Потому показывает профессору язык и куксит лицо только когда она отворачивается.
И Хоуп обещает, что придет.

"Буду вскоре после ужина," — говорит он вслух.
"Только вот доделаю шляпку для Венди... надо придумать чары, чтобы заставить розу оставаться яркой все выступление, чтобы её алый цвет был виден с дальних рядов," — заканчивает он про себя.

Тео считал себя очень ответственным. И добросовестным.
Но уж точно не пунктуальным.
Поэтому ВСКОРЕ после ужина наступило ровно через два с половиной часа и одну чудесную шляпку с зачарованной розой.

Только за эту розу ему должны были поставить все "П" в мире по Травологии.
Но Мир Не Спаведлив.

Обнаружив одноклассницу у Теплицы, Тео как ни в чем не бывало, улыбнулся и приподнял шляпу.

— Прости меня, чуть припозднился. У нас просто постановка, ну и у меня тут аврал. А тут еще это задание... ну сама понимаешь, вообще некстати. Я бы вообще не пришел, но не хочу портить тебе оценки, так что давай расправимся по-быстрому. Что там от нас хотела профессор? Я её не слушал. Голова другим занята, понимаешь ли.

Он улыбается совершенно беспечно.
Ну что там за задание может быть? Прополоть грядки? Делов на пять минут — зашел и вышел. Простое ремесло.
А вот в спальной, на манекене, его возвращения ждет настоящее ИСКУССТВО.

Лиам.

Всё, что было между нами, было чудесной ошибкой.
Эта неделя в заточении, которую мы провели в  "Изумрудной Роще", по милости твоей сестры, это только доказала: ничего не изменить.
Я не смог найти сил достойно попрощаться с тобой тогда, не нахожу и сейчас. Прости.
Зря я поцеловал тебя тогда.
Найди девушку.
Будь счастлив.

Адам.

Это письмо, старательно забытое, сложенное вдвое, лежало между страниц тома сказок старой Англии под авторством Джона Толкина. Спроси Лиама, почему он не избавился от него сразу - как следовало бы избавиться от ножа, в очередной раз ударившего точно в сердце, он бы не смог ответить. Болезненно пережив окончательную точку, Лиам оставил письмо между страниц со сказками о кузнеце из Большого Вуттона и фермере Джайлзе из Хэма, которые читал тогда, чтобы, как обычно, отвлечься от жестокой реальности, а когда через неделю ему предложили работу на Драконьем острове, он бросил книгу со страшным письмом внутри в багаж, совсем забыв, что оно внутри и стоило бы его сжечь.

Сейчас, готовясь к вечернему визиту своего нового друга - совершенно точно друга, в этом Лиам даже не сомневался, после случившегося с Джульеттой - шотландец отложил книгу "Волшебных сказок" в стопку, которую готовил для Джея, на самый её верх, а письмо теперь, словно боггарт, таилось внутри. А Лиам и думать об этом забыл, он готовился к встрече.

Пустить кого-то в свою квартирку было большим испытанием. Лиам не позволял сюда заглядывать даже домовику, который был приставлен к общежитию на Драконьем острове. Это было его убежище чем-то напоминающее ту-самую комнатку, что осталась в далеком замке на вершине башни. Здесь пахло морем, травами, перьями и - совсем немного - книжной пылью. Здесь всегда было темно - Лиам открывал шторы только поздно вечером, когда за окном загорался холодным огнем Млечный Путь и Шорох - филин Лиама - просился на ночную охоту. Лиам жил на самом верхнем этаже, окна были точно на Северное Море, а внизу были скалы. На стенах не было ни фотографий, ни плакатов с любимыми музыкальными группами или командами по квиддичу, на полках лежали ракушки и странные камни, а так же стояли книги, магические (в основном, по магозоологии) вперемешку с маггловскими. Кровать была застелена клетчатым шотландским пледом, а с единственной колдографии, стоявшая в самом углу рабочего стола, смотрело семейство МакЛаггенов - суровый отец, лучистый улыбчивый брат, нежная, обнявшая Лиама за плечи, сестра, и сам Лиам - маленький, лопоухий, взъерошенный, в мантии первокурсника. А на фоне дымил из трубы "Хогвартс Экспресс". Отец грустно улыбался, смотря в камеру, брат то и дело трепал младшего за волосы, а сестра крепко обнимала и никогда не разминала объятий.

Стопка с книжками для Джея лежала точно на этом столе.

Сам же Лиам возился на маленькой кухоньке. Он решил испечь шотландское шоколадно-имбирное печенье, но, кажется, немного перестарался и сейчас рассеянно водил над духовкой палочкой, пытаясь разогнать запах гари и выбрать из угольков на подносе хоть что-то относительно уцелевшее, чтобы угостить Джея.

Что удивительно, Лиам почти не волновался. Он теперь знал, что Джей - часть его стаи.

i.  i will show you something different from either

[indent] Апрель — самый жестокий месяц. Барти тоскует о тех часах, когда отсутствие физической боли принималось им как должное. На лбу появляется дорожка пота. Брови морщатся, пока картинка пространства приобретает забытую чёткость — миражи извиваются под оболочкой сознания, пытаясь побороть неминуемое забвение. Поздно. Их затягивает в кровоток ритуальной магии, протаскивая по венам в самый эпицентр боли — туда, где холод лезвия становится продолжением кожи.

[indent] Её слова эхом грохочут в черепе, впечатывая себя в историю жизни Барти Крауча-младшего.

Новая глава или эпилог?

[indent] Он понимает, но кивает молча. Если разомкнуть зубы — боль может просочиться наружу. Барти не проронит ни звука. Не отведёт взгляда. Ему не хочется запечатлеть свою слабость на радужке голубых глаз Сеньоры. Она смотрит на него сверху вниз, разрезая плоть пополам, обнажая сбившееся сердцебиение. Он уже совершил достаточно глупостей для одной ночи. Самая большая — озвучить в этих стенах собственное имя, неразрывно связывающее с тем другим, кто тоже не оценит такого поступка. Вместо приторного удовлетворения от этой мысли его будто колют иголкой в грудь. 

ii. your shadow at evening rising to meet you

[indent] Сознание Барти не было таким чистым и ясным с тех пор, как в протянутую ладонь легли пальцы Унны. Их разговоры теперь казались такими неважными. Прошедшая ночь — полная капитуляция благоразумия. Но только благодаря этому и этому одному он теперь стоит напротив Сеньоры. Кровь сотрясает сердце, пока рана на ладони зарастает некрасивым рубцом. Тихий стон выражает смирение.

[indent] — Почему вы мне помогаете? — Краучу хочется спросить о многом, но с языка слетает самое банальное. Базовые инстинкты, рефлекторные импульсы затравленного зверёныша — никому не верить, ничего не просить. Он не прячет восхищения во взгляде — равный себе интеллект всегда вызывает в нём уважение. — Расскажу, если это станет поводом новой встречи. Я впечатлён вашими навыками.

[indent] Приходится применить магию, чтобы вернуть на место разлетевшиеся по полу пуговицы. Крауч пытается придать себе товарный вид, когда понимает, что ему намекают на выход. Приглаживает растрепавшиеся волосы, опускает задранный вверх рукав, скрывая под тканью изувеченный свежими рубцами череп. Мысли о том, что сведение Чёрной метки действительно возможно, пока что не помещаются в гудящую голову. — Буду благодарен, если этот визит останется между нами.

[indent] Что-то в её голосе коренится в нутре беспричинным доверием, гнездится в пустыне привычных инстинктов: убей и беги, не оставляй свидетелей. 

[indent] На этот раз он этого не сделает.

iii. or your shadow at morning striding behind you

[indent] Мысли о прошедшем вечере возвращаются в голову постепенно — пена морского прибоя целует песок. Не было ли всё это какой-то ловушкой, уловкой? В ретроспекции воспоминаний, "Дно" уже не кажется таким беззаботным и безопасным местом, где никто не причинит ему зла. Барти вспоминает про Эвана — слишком дерзкого, чтобы быть осторожным. Пытается выведать его судьбу или вернуться в бар, но выход из кабинета Сеньоры только один — маленькая ладошка Ицли сжимает его запястье, когда две фигуры растворяются в пространстве.

[indent] Яркость предрассветного мира врезается в сетчатку достаточно остро, чтобы оставить ещё один порез в форме букв: «Тату-салон Маркуса Скаррса». Фатальность встречи обжигает рациональный ум, как вид горячего солнца на металле. Левая рука опускается в карман брюк, чтобы нащупать острые края визитки, правая — прижимает к груди два флакона. Значит всё было реально. Не исчезло, не растворилось также незаметно, как маленькая домовиха. Барти собирается было аппарировать в свою съёмную квартиру — не хватало быть замеченным здесь в таком виде, но странное мельтешение впереди по улице привлекает его взгляд. Несколько быстрых шагов навстречу и первая фигура приобретает сюжетные характеристики — вампир, которому выносили торт ведьмы. Вторая фигура, кажется, без сознания. Барти не видит его лица, но интуитивно подходит ещё на пару шагов ближе. 

[indent] Сеньора не обманула его и здесь — Барти находит Эвана Розье буквально в руках у смерти.

iv. i will show you fear in a handful of dust

[indent] — Я его знаю, я помогу! — в его тоне нет угрозы, но выставленная вперёд палочка говорит о неприятии отрицательного ответа заранее. У Барти нет времени выяснять, разделяет ли вампир его благородный порыв и откуда в кровососущем такие стремления — глаза быстро обследуют тело друга, от поцелуев какой-то страшной трагедии в середине ладоней до кровавых разводов на животе. Он закрывает за ними дверь, когда Коффин [мозг успевает выхватить имя с надписи на дверях] заносит тело внутрь. Магией сметает всё лишнее со стола напротив, водрузив туда тело Розье.

[indent] — Эван, ты меня слышишь? — нижняя губа дрожит будто от лихорадки. Барти сжимает его лицо двумя руками, пытаясь отыскать признаки жизни. Как легко было упиваться философскими манускриптами прошлого, искать beauty in the terror по заветам мастеров ренессанса и как быстро всё это девальвировалось сейчас, пока дрожащие пальцы освобождали Розье от лишней одежды. В этом ужасе не было красоты. Только два мальчишки: умирающий и напуганный тем, что не сможет это остановить.

[indent] В тусклом свете дешёвой люстры Барти насчитывает четыре ранения. Бадьян от Сеньоры уже проявил свою эффективность раньше — сейчас он кажется самым быстрым и надёжным средством. Когда первая рана затягивается под напором 11 капель, Крауч замечает что-то неладное. Ему приходится осторожно повернуть Розье на бок, чтобы обнаружить, что рана сквозная. — Мерлинова борода, что с тобой делали?

[indent] Половина флакона уходит на три ранения — остаток Барти бережёт для себя. Перепачканные кровью пальцы берутся за палочку. «Вулнера санентур», — срывается с губ и тут же отдаётся в голове призрачным эхом. Тень отца нависает над ним, как грозная горгулья, наблюдающая где-то далеко сверху — это только показывает, каким маленьким он всегда будет, вызывает страх никогда не стать кем-то независимым от собственного имени. Он пытался скрыться от судьбы под чёрной мантией слуги Тёмного Лорда — теперь приходилось скрываться от последствий этого выбора.

[indent] Вампир возвращается на авансцену анатомической трагедии, тараторит что-то под руку, но его тон вызывает у Крауча раздражение — сжатый кулак улетает в клыкастую челюсть. Это снимает часть напряжения. Лицо Розье больше не напоминает мраморный пол в кафедральном соборе и Барти позволяет себе выдохнуть. Ему кажется, будто кровь течёт из каждой его поры. Будто мир состоит из красных рек и гор затянувшихся шрамов. Смертность Эвана отдавалась в каждой клетке тела напоминанием о смертности самого себя.

[indent] — Решил захватить магглов, заделавшись новым Иисусом? — он осторожно касается его ладоней, обрабатывая края раны алкоголем. Лечебная магия не срабатывает с первой попытки и Барти решает попробовать позже, когда нервы улягутся. Глоток джина прямо из горла призван поспособствовать этой задаче. — Кто-нибудь из вас двоих может рассказать, что там происходило? И я кажется видел... Беллу?

[indent] Косится недоверчиво на Коффина, оставляя имя бывшей соратницы без фамилии, но всё же протягивает вампиру бутылку, напоследок салютнув и сделав финальный глоток. Веки опускаются вниз от усталости, но Барти боится отвести взгляд от Розье, наблюдая за тем, как жизнь заново расцветает в его теле. Свободная рука опускается в карман брюк, будто ищет спасительный якорь — на лазурных буквах GG остаются разводы крови.