Сибуя ломается, крошится, опадает горящими хлопьями словно листвой осеннего цвета, и все вокруг в сером, и белом, и красном – повсюду лежит чернота обоженности, и пахнет гарью с металлической примесью, что расцветает во вдохе, сердито садня. Неясно уже отчего и откуда; запах забился в пазухи носа, пропуская дыхание сквозь гаревый смрад; и облака среди гор небоскребов высятся черные, плотные, жирнючими гусеницами, и нет никакого спасения от шума, что бьется осколками, распираясь от всполохов и набухая от взрывов, и скребет, неустойчиво продираясь в него, человеческий сонм голосов, что приближаются или приблизились к гибели.

все оживлено будто в праздник. Спешит, обрядившись в цветастость, простая рутина, свернув в хаотичность с линейных прямых, и люди суетятся нестройно, вразнобой поднимаются крики, и все вокруг льется, спешит и пестреет от пламени, чье отражение пляшет зрачками на стеклах очков.

[indent] Сугуру, а, может, нам…

дороги вдоль улицы осклаблены трещинами и щерятся окна блистающей пастью зубов, свет на остротах которых играет так праздно, так красочно, так ослепительно ярко, точно солнце отметило блеском усилие слепого дождя, а не смерило взглядом следы разрушений.

сегодня могло бы быть замершим, проплывающим в сбавленном ходе, ощущаясь как время в пустующим пригороде, проживавшем те же минуты как час, и была бы сдержанной обычная спешка района, если бы тот не усеяло множество ран. 

но день все еще кажется очень спокойным. Он - умиротворенно-безоблачный, в незамутненной волнением осенней поре, в которой шевеление возможно только искусственно, потому что отдушка сошедшей жары размягчает до лености, умеряющей суетность будня и ритмику хлопот. Это могли быть пустые в своем отупелом спокойствии сутки, когда сонливость сбивает желание активного отдыха, и хочется просто лежать, качаясь в навеянной теплотой полудреме как лодка на маленьких волнах, и подставлять лицо дуновению ветра, и слушать как копошатся чужие заботы вдали, не ожидая даже хмурой внезапности от слегка апатичной погоды. 

она не пытается казаться прекрасной, удобной, и скорее случайны ее небольшие контрасты, сочетавшие холодную заводь небес с пока еще теплым дыханием ветра.

над городом высится гавань нежнейшего цвета – сплошным голубым полотном, драпирующим желтое одинокое яблоко, и если покрепче зажать ладонями уши, поднимая лицо к небесам, то оно как с открытки, что откуда-то с моря… Но это там, наверху. Отними ненадолго ладони и Сибуя снова зайдется в агонии, напоминая больной организм, чьи кости торчат перебитыми зданиями, а кровь необузданно хлещет из вырванных труб и провода растрепались волокнами, проступили сосудами; растрескался разломами кожный покров, укрывшись провалами выбоин словно оспинами. Район разъедает что-то незримое, злое. Его будто ткани иголкой пронзают чудовища и крушат тупоносые шпили высоток огни, что слепят глаза средоточием алого.

проклятья текут как с изнанки, сочатся сквозь щели неплотных слоев. У них широкие рты и петлявые пальцы, и мир с их присутствием выглядит ново, приобретая волнующее сердце нюансы – такие, какие бы мог поднять на поверхность недуг, наделяя тело уродством ненужных деталей. Чудовищны и сами горящие сферы над ними. Они как налитые кровью глаза, заложенные в невидимые даже для магов глазницы, и таится за ними будто бы что-то огромное, способное высосать жизнь за мгновение глотка.   

[indent]…стоит убить всех этих людей?

пешеходные тропки внизу запружены стеклами и растровой крошкой в них точечно плавает сор, что теснит отражение застроечных взлетов. В осколках плещется свет, в них посажена серая обобщенность пейзажа, и когда подросток идет мимо них – они запечатлевают его летящий в движении профиль быстрыми хваткими кадрами. Длиннее всего получаются волосы, а лицо лишь в короткую беглость, успевая высечь только по искре из глаз, что дают обнаружить себя в головном обороте, разминувшись с двухмерной фигурой округлых очков.

они непроницаемо-черные, идеальными круглыми очерками, и, соразмерно шагам, в них укрепляется четкость пастельных тонов, формируя чуть накрененную набок тележку с мороженым.

шоколадное, клубничное, мятное?

от летней жары кровь пахнет душно, высокой, как напетая на уровне запахов, нота, что вздорно чиркает по выстилке носа металлом, дабы тут же оставить соленую ранку внутри. Нежная сладость едва приминает ее, но даже так приятно разбавить кислость от дыма и горечь – от копоти, и вкус у мороженого как у свободы – освобождение от клановый клетки и сброса изжитых в своем благочестии оков, из-за чего все проживается немного иначе - так, как если бы он перебрался в свой собственный дом, где вдруг бы утратили силу порядки чужого. Все было уже по-другому, по-новому. Не исправленной буквой поверх недавно зачеркнутой, а новым листом вместо выдранного - привольем отсутствия строк и полей, что предлагали возможность раскрыться порядку и хаосу. Он улыбался под нос, не зная точно - чему, сжимая в руках по рожку с разноцветными шапками, и переживая какое-то мрачное счастье, в котором никогда не признается тот, кто освободился от ноши заботы о тяжко больном. 

Сатору качнулся на пятки, посмотрев на Сибую, цветущую пестрым букетом горящей палитры, и, прежде чем снова сдвинуться с места, услышал, как сердце пропело что-то восторженное.

[indent] …может, стоит.

дым наверху только гуще, плотнее. Сугуру, стоящий на фоне на него, как будто завернут в меха, и руины высоток остроконечно торчат из этого пушистого ложа как что-то гротескное, сумевшее выйти наружу пронзанием иглой. Позади него город почти безнадежно запутался в сером и черном: с ползущей неспешностью в небо вздымаются тучи, влезая в границы безбрежной воды, и в зеркальном подобии им на земле расползаются облака пыли, набивая бледными вздохами формы дорог.

от этого вида хотелось шутливо присвистнуть, но связки охотнее вскинули хмыканье.

- Ты погляди, какой переполох устроили. И еще о чем-то нам с тобой говорили. 

Сатору смещает взгляд в сторону, чтобы живописать направление, но там – ничего, всего лишь клубится дым шерстяным волокном, откуда где-то торчат еще рыжие клоки, образуя единственность непохожих тонов.

он сближается с другом плывущей походкой, словно совсем не касаясь накрытия крыши, и ничто ни в движениях, ни в выражении, ни в облике не выдает в нем преступность последних часов, не считая бардовых размашистых клякс на одежде. Он расслаблен, спокоен. Безмятежен как синяя неподвижность небесной погоды, в которой растаяла мягкая облачность и, в стихшей жаре, ветер так же медленно сник до безмолвия.

рука с одним из рожков отклоняется вбок, но тут же одергивается.

- А-нет, оба для меня. – В шутливой задумке Сатору чуть было его не коснулся, не зарылся губами в зеленую круглость сладкого холода, и от лица мороженое отделяло не больше пространства, чем занял бы палец, когда его плечи все же качнулись смешком. – Ладно-ладно, так уж и быть. Сегодня я угощаю.

на кончике фразы подпрыгнул еще один громкий, распухший до лопанья грохот, но никто из них не отметил его даже лишним в своей ненарочности взмахом ресниц. Это уже становилось привычным. При всей ужасавшей неправильности и предрешённой завтра, с каждым прожитом в хаосе часом - оно постепенно влезало в притворную шкуру нормальности, оттого все меньше и меньше тревожило, притупляясь как боль в отрезанном пальце, и он, вопреки всей беспечности, напущенной в образ, хорошо понимал, что дороги назад уже нет, и просто хотел сполна насладиться сегодняшним днем и не думать о завтрашнем.

Он бережно носил у себя под душой зернышко тонкого, острого горя, будто иголку проглотил. Оно было совсем неслышимо, глухо, когда Егор был еще с кем-то, когда сидел на уроках или ел в школьной столовой, на какое-то время ему даже начинало казаться, что ничего не поменялось. Что все, как было, так и есть, и ничего никогда не происходило.
Но потом игла поворачивалась в его желудке, неторопливо впиваясь в нежные внутренности всей своей остротой.

Режиссер стал для него на какое-то время живее живых. Егор будто бы перестал отличать реальность от смерти. По ночам он долго разговаривал с ним, осторожно прикрывая ему дырявый живот пледом. И Режиссер говорил, говорил, говорил. Меленин находил эти диалоги очень тонкими, очень важными. Режиссер как будто знал о нем что-то такое, о чем сам Егор еще не успел догадаться.

Та часть его души, принимающая по ночам форму и смешливый взгляд Режиссера, оказалась взволнованной и вдумчивой. Она говорила ему, указывая на некрасивую рану на животе пальцем: надо быть чутким.
Нельзя отворачиваться.
Никогда нельзя отворачиваться.

Режиссер говорил ему, что жить в полсилы и в полглаза — вот что такое грех. Все остальные семь — это фикция, ерунда, есть только один и самый главный: душевная незрячесть и леность.

(Егор не очень справлялся с такой интенсивностью, но остановиться, отвернуться будто бы не мог. Это было преступлением в его голове, быть неискренним было для него чудовищно.)



Егор бережно забрал всю эту мелочь, который Вронский всыпал ему в руки. Меленин прекрасно знал, что заряжают холостыми, но все равно относился к этим мелким признакам жизни с огромным уважением, как будто они и правда могли сегодня стать посмертным свидетельствованием чужого существования.

Энди Уорхол, — Мел недавно прочитал, — собирал в коробки всякий мусор. Бережно складывал улики времени, святые доказательства, что его друзья и любовники, большей своей частью умиравшие от спида, забытые и заклейменные, существовали, были, курили сигареты и вытирали мокрые пальцы салфетками.

Меленин не любил собирать, но мысль была ему будто бы даже понятна. Если бы этот молоденький офицер в тяжелом пальто сегодня умер, ему бы захотелось оставить себе его зажигалку. Просто чтобы быть до конца уверенным,
что он
был.

— Разойдетесь на тридцать шагов по команде. Первым стреляет обиженная сторона, то есть — он, — Егор пропускает вопрос “зачем вам это все”, потому что им это все вообще незачем.
Им эти взрослые мужики тут вообще никак не сдались. Егор нервничает, что кто-нибудь может спуститься к пляжу и заметить пистолеты. Если найдут Режиссера, а в нем найдут пулю, то дальше все развиваться будет очень быстро. Егору хочется их поторопить, но вся его внутренняя жизнь против любого торопления, когда дело касается дуэли.

Егору кажется, что, во время того, как дуэлянты расходятся каждый в свою сторону, мир в этом месте, на этом пляже, истончается, становится совсем полупрозрачным. Они будто бы становятся проводниками для вечности, и для смерти, и для жизни.
Все становится вдруг важным, даже мысль о том, что папа сегодня оставил грязную от кофе кружку в раковине, и мама его вечером за это отругает.

Вронский казался ему теплым и каким-то особенным. Егор подумал, что, наверное, даже то, каким осунувшимся и усталым Алексей выглядел, было особенно по-настоящему, особенно трогательно.
В больных людях легче разглядеть правду, им не хватает сил на мишуру, и к ним быстрее можно заглянуть в душу. О чем ты думаешь, Леша, когда лежишь в своей палате бессонной ночью и смотришь в окно? О недавно выписавшемся друге, который так долго и трепетно держал тебя за руку, когда тебя только-только привезли? О невысоком, подвижном Каренине, оставшемся в Москве то ли на грани развода, то ли на грани воссоединения с женой, который неловко и взволнованно рассмеялся, когда ты поймал его под локти, не давая пройти? О заносчивой маменьке, которая всегда любила больше не тебя, а твоего беспутного брата? О своих верных товарищах, усыпавших тебя письмами, запрещенным алкоголем и угрозами приехать, как только дадут увольнительную?
Может, о себе?

Егор любопытно рассмотрел его пропуск в госпиталь, — Вронский Алексей Кириллович, — и забрал у него одну сигарету из пачки. Харону, может быть, и нужны золотые монетки для того, чтобы перевезти на другой берег, а Меленину достаточно одной сигареты.
Миша надулся индюком и как-то резко побледнел, Егор почти был уверен, что у него была какая-то там пламенная речь, но он резко растерял все слова, только взявшись за оружие. Боря подошел к нему, тихий и внимательный, Меленин почувствовал боком его взволнованное тепло, и осторожно ему улыбнулся: ну тихо, тихо, сегодня все будет хорошо, ты же знаешь.

Хенкин среди них всех всегда казался Егору самым чутким, несмотря на свой нахрапистый, шумный образ. Мелу почему-то захотелось взять его за руку и Алексея за руку и увести их подальше от этого пляжа. Он знал, что Режиссер уже оттолкнулся ногами от дна, выныривая на поверхность, чтобы разглядеть их всех получше.

— Стреляйте по команде. Фадеев первый, Вронский — после того, как будет сделан выстрел другой стороной.
Киса смешливо, хищно щурится, Егор чувствует его нетерпение. Гена поглядывает на часы на мобильнике, он тоже переживает, что кто-то может увидеть, подойдя к пляжу.

На первый звук выстрела они все нервно смотрят в сторону от моря. Сегодня адреналин не зашкаливает, потому что заряжено холостыми, и вся их общая подростковая мысль о том, как бы никто не спалил случайно. И это утро. Ну кто, господи боже, стреляется утром.

Фадеев растерянно смотрит на не покачнувшегося Вронского, видимо решая для себя, что промазал, и вдруг резко срывается с места, пускаясь наутек. Киса свистит ему вслед, высказывая свое презрение, Гена орет:
— Пистолет отдай, долбоеб. Слыш меня? Я тя ща сам вальну!

Егор подходит к Вронскому, чтобы забрать пистолет, задумчиво улыбается.
— Если бы ты не знал, что там холостые, тоже бы не побежал? — протягивает ему пропуск, выдыхая дым сигареты в сторону. У Вронского они дорогие, тяжелые, Меленин к таким не привык. — Не рассказывай об этом никому, пожалуйста. Нам твой друг вообще никаким боком, не знали, как отделаться.

я сижу на скамье в парке, глядя вослед проходящей семье. мне опротивел свет.

девятнадцатое октября, одиннадцатого года
chi vive nel passato, muore disperato

Промёрзлая Москва смотрела мне вслед с разочарованным видом; ну, Саша, что же ты, так ничего в тебе не загорелось за это лето?

Я стоял на коротеньком причале возле Андреевского моста, облокотившись на ржавый поручень, и выглядывал на другом берегу крошечную башенку на «пушкинских» воротах. За ними ютились и мелко кивали остроносыми тележками несколько кранов, сильный ветер разгонял воду в каналах, и несколько перевёрнутых лодок, то и дело, гулко бились о каменные стены. Раннее утро подступало со стороны церкви на Якиманке, и в её витражных окнах неторопливо разгоралось раздроблённое утреннее солнце.

До поезда в Петербург оставалось меньше двух часов, и время разрывало меня между двумя крепостями — петропавловской и даниловской. Я чувствовал, что должен ещё немного подождать, позволить ему самому делать выбор, не препятствовать, ни его ошибкам, ни его фатальному упорству. Но, если честно, я боялся, что оказавшись у черты, уже ничто не сможет воскресить в нём человека.

Сегодня передо мной впервые не раскрылась белая дверь в больничный кабинет Бергича, и я отчего-то совершенно потерялся.



письмо, датированное девятнадцатым августа

мне всегда казалось глупостью соблюдать официальный стиль в письмах, которые пишутся на обороте открыток, в них я рассказываю не истории, в них я стараюсь отразить то, во что у меня не складываются слова, когда я могу слышать тихое сипение воздуха на своих коленях.

глядя на тебя здесь, я думаю о семи норвежских реках с ядовитой водой и зелёной нимферии у истока, куда реже (в основном, когда дождь прибивает к земле все другие запахи) — о мокром чабере, но звук твоего голоса, оттого что я не могу его слышать, приобрёл в моей голове какую-то очень ясную форму — угасающий звук барабанов. когда войска наполеона принялись лезть через переправу березины, я слышал их, сквозь шёпот умирающих в ледяной воде французских понтонёров, и через выстрелы сбегающих от преследования австрийцами дезертиров.

глядя на тебя из-за стекла, я будто вновь могу разговаривать с тем мальчиком в окровавленной рубахе, плачущим над мёртвым телом своей матери. могу укрыть его тёплым шерстяным платком, могу прочесть над его трясущимися руками старую колыбельную, могу осторожно смыть с его чёрных пальцев засохшую кровь; не могу только взять его на руки и вынести из этой тёмной, запёкшейся в дыму квартиры.

всё, что я могу — держать твою спящую руку и думать, что в твоём коллапсирующем мозгу, на самом деле, нет никакой границы.
сорок лет твоей жизни —  это ожидание, чтобы найти в себе человека.



Вы разминулись, он был у меня пять минут назад и выпрашивал какие-то архивы по делу десятилетней давности, раздражённо выпалил Стеклов, стоило только Саше перешагнуть порог министерского кабинета, держи его подальше от следствия, если уж решил вписаться за него, ты вообще слышал заключение Бергича, он не протянет и месяца, съедет с катушек в Управлении, а мне что прикажешь делать, у меня дочь недавно заступила на службу, не дай бог им в одном здании столкнуться.

Мир Руневского теперь состоял из серых, выщербленных стен столичных заброшек и больничного запаха хлорки, потому что таковым его видел сам Меглин. Каждое утро он стоял на битом бетонном порожке с одноразовым стаканчиком, прихлёбывал разбавленный кофе и смотрел на иссохшие завязи старого города, межевавшие запахи двух столетий — в хорошие дни, и пустые, свинцовые, мёртвые — в плохие. В плохие дни Родион походил на подводное течение лимана, он тревожился, крутился на одном месте, задавал нелепые вопрос, кричал и грубил, а потом неожиданно исчезал на развилках, хватаясь за больную голову. В такие дни Саша невольно думал: сколько же ещё? Ему всё казалось, что время на исходе, что нужно только поймать момент — секунду промедления, нужно только быть рядом, не отставать, а уж если оказаться внутри этого разворошённого муравейника, где всё подчинено уже известным правилам, ему удастся за что-нибудь зацепиться, поймать этот ритм, и сразу станет ясно, где та воронка в песке, в которой спрятался сытый муравьед.

Они оба знали, что движет людьми и какова на самом деле роль статистики, но только один из них уже не придавал этим фактам никакого особенного значения.

— Я ведь не дрессированная полицейская овчарка, чтобы уметь выслеживать маньяков по одному только запаху, — Руневский стряхнул с крышки стаканчика осыпавшуюся краску и осторожно отпил; в отличие от лихорадочно мечущегося спутника, он вёл себя сдержанно, даже несколько равнодушно, рассматривая полуразрушенный каркас здания и погнутые железные пруты, на которых держался весь третий этаж. — Он вложил тебе в голову одно только допущение, а ты схватился за него, как будто он уже сжёг всё поместье. Господи, Родион, мы даже точно не знаем, кто виноват в поджоге, а мой адрес в телефонной книге любой интересующийся может найти, для этого не обязательно за кем-то следить.

Мотив к разъяснению провокации — да назови хоть двадцать таких — Меглину был не нужен: дела о мародёрстве в этих местах и делами то не считаются. Такие дела кладут под стопку с папками и держат до тех пор, пока срок давности не истечёт, а потом переводят в архив.  Саша помнит некоторые из таких, ещё с двадцатых годов, когда революционные группы пробрались ночью под окна и пытались поджечь западный флигель Русилово, об этом тогда все газеты писали: обошлось без жертв, — и отец Сергея Викторовича со спины, с порванным рукавом рубахи и ссадиной на щеке.

— Насколько я помню, из больницы путь только один — через санитаров Бергича, — глухо стуча каблуками ботинок по длинной выбитой лестнице наверх, он мягко крался наверх, чтобы заглянуть в полупустой бетонный куб, но не чувствовал ничего, кроме пыли и размытой ржавчины; услыхав за спиной, как следом бежит Родион, он остановился и осел на перила. — Не думаю, что после ситуации со стрелком Вадим бы допустил к своим пациентам ещё одного фанатика. Ну, даже если это и так, если он что-то упустил, думаешь такими вот набегами у него бы что-то получилось? Меня ещё дома застать нужно, а уж кто я — сомневаюсь, что он вообще что-то знает об этом, иначе бы не полез в одиночку.

Ну что ещё он мог сказать, стоя там и глядя в нервно бегающие глаза Родиона? За выбитыми стёклами моросил дождь, и Саша беззвучно достал из кармана золотистый портсигар, раскрыл его и протянул к чужим рукам. Сунул в уголок рта самокрутку и мельком бросил взгляд на вытоптанные следы крови — там, этажом ниже.

— Да всё это только пыль в глаза. Ну что ты думаешь, я с одним маньяком не справлюсь? — Руневский глухо засмеялся, и в его смехе, совершенно лишённом тревоги или опасений, пробивалось одновременно, и что-то ласковое, и что-то совершенно неестественное всей его человеческой наружности.

♦♦♦ ничего не дарит кайф - в уме большие суммы
не заговаривай мне зубы, я знаю, ты - супер
мне нужно что-то, чтобы чувствовать, а ты снова пасуешь ♦♦♦

макс приземляется рядом с эос на кожаный диван, мимикрируя с ним, кажется, ещё немного и его кожа сама поменяется, слезет некрасивым, грязно серым носком, обнажая новую, поблескивающую в свете неона чешую, язык раздвоится, а зрачки превратятся в узкую полоску. он беззвучно шипит, приближаясь к ней ближе, кожа к коже, лишая личного пространства и ненужного расстояния между, загоняет в угол между подлокотником и своими бёдрами, ведёт дорожку пальцами от одного угловатого плеча до другого. кожа эос белоснежно аристократична, даже в темноте он видит её веснушки, разбросанные хаотичными созвездиями на тонкой коже, мурашки и вздёрнутый пушок светлых волос от прикосновения.

смелая
гордая
анечка.

время замедляется, не для эос, но для макса точно, всё в каком-то ебаном слоумо - тыльной стороной он оглаживает её плечо, она руку не скидывает,

т е р п и т

вдоль шеи с пульсирующей веной, стоит надавить и сможешь почувствовать учащённый ритм адреналинового гонга, далее по загривку, где-то под волосами и остановиться в районе скулы выступающей, за которой зубы плотно сжатые спрятаны.

  [indent] - ну что же ты, расслабься, а то так даже неинтересно. словно не ты сама пришла, а я тебя насильно сюда затащил.   - макс шепчет / шипит возрождённым аспидом/ девушке куда-то в районе шеи, зарывается носом в волосы. - бля, от тебя и твоего запаха меня штырит лучше любой дури, ты прямо феномен. - он усмехается и делает глоток из стакана, пододвигая к ней её же рюмку с текилой.

[indent] - ну что, за тебя и прекрасную компанию, этих долбоебов не считаем. кстати, пацаны, может сходите погуляете, пока мы тут вопросы свои решаем, пока вы мне тут не особо нужны. - макс кивает друзьям в сторону танцпола, даже не намекая, а прямо посылая нахуй - те уже порядком надоели своим гоготанием, рассеивая внимание от основного лота этого вечера .

один глоток, второй, третий, виски обжигает горло. макс хочет расслабиться, хочет набить голову ватой, хочет закинуться чем-то, снять напряжение, упасть в густую воду воронового крыла, обволакивающую шёлком, сдавливающую барабанные перепонки звенящим звуком. эос рядом пьянит не хуже, от одного присутствия её здесь кровь разносит эндорфин по всему телу, пускает по вене предательский яд.

она мимолётный кайф.
она подсадит.
она отравит.

воскресенский снова и снова задаёт себе вопрос - да что в тебе, сука, такого? не будь она тёлкой вани, смог бы взгляд макса зацепиться за неё? нет. да он бы, блядь, просто прошёл мимо, возможно, заценив на секунду её шикарный зад. его кроет от неё, от её присутствия рядом, от того, что она пришла, от стекла, хрустящего на зубах в мелкую крошку от мерзкого ощущения, что и эос любит ваню так сильно, что готова трахаться за бабки с максом. с тем, кого ваня ненавидит, с тем, кого должна ненавидеть и она.

ваня. ваня. ваня. ваня. ваня. ваня.

весь ебаный мир крутится вокруг вани, вся жизнь, кажется, макса, крутится вокруг него. бег по кругу в центрифуге замеса между двумя бывшими друзьями. макс хочет сделать ему больно, очень больно. ему бы хватило его поломанных пальцев или других частей тела, но ваня живучий, зарастёт, оправится. а вот сердечко нежное реанимировать сложнее. его бы под пресс пустить, перемолоть в мясорубке, раздробить на части и раскидать на съедение животному дикому, живущему внутри воскресенского червоточиной мести.

миллион — и я твоя на одну ночь. чего ты хочешь взамен?
 
макс усмехается, прикидывая в голове нули в размере шести. губа не дура, приятные циферки, ей бы умотать куда-нибудь на бали, опалить кожу свою белоснежную загаром, а она, скорее, о себе совсем не думает. он берёт руку её, спрятанную между колен, в свою, а вторую почти по-хозяйски заместо кладёт, сжимая кожу в районе бедра внутреннего.

[indent] - аппетит неплохой, похвально, люблю, когда у девушек большие амбиции. только я тут узнал, что этого не хватит даже наполовину помочь твоему малышу, у него пиздец какие большие проблемы. слишком   б о л ь ш и е. почти в три раза.

[indent] - мне не нужно в три раза больше. мне нужен миллион. или ты меня плохо расслышал?  - огрызается, показывая свои милые острые зубки.

[indent]  - это нужно быть совсем глупой, чтобы отказаться от трёх лямов, с учётом того, что условия нашей сделки почти не поменяются, не считая ввода дополнительного соглашения в виде ма-а-а-леньких фетишей. знаешь, - он сдвигает два пальца, показывая самую малость, а сам взгляд с неё не спускает хищный, смакуя неопределённость эос, наблюдая за тем, как взрастил в ней зерно сомнений. - хотя знаешь, я меняю полностью условия сделки. три миллиона или ничего. можешь прямо сейчас встать и пойти нахуй и дальше наблюдать...

[indent]  - я согласна.

[indent] - ... как твой ваня идёт на дно. - макс не успевает договорить, как аня его прерывает.

ставки сделаны, ставки больше не принимаются.

воскресенский хлопает себя по коленям в радостном жесте, оставляя поцелуй на тыльной стороне ладони девушки. такая же как все, всё-таки промаха нет. если предлагают больше, бери, пока дают, хватай кусок, да пожирнее.

[indent] - ну что же, предлагаю закрепить наши договоренности финальным шотом и поедем ко мне. только мне нужно сделать ещё одно дельце, прежде, чем мы уедем. - стекло о стекло звенит колокольчиком, эос вливает в себя рюмку от безысходности, желая смазать в своих воспоминаниях сегодняшнюю ночь. макс встает с кресла, свешиваясь с перилл в поисках своих друзей на танцполе и набирая номер шарка. - можете возвращаться, давай, бегом.

им хватает минуты подняться наверх. словно два стервятника, они смотрят на эос с довольными лицами.

[indent] - эй, ебала сделали поспокойнее, а то сейчас лопнут. - осаживает их, напоминая лишний раз, что они лишь второстепенные роли в этом изумительном представлении. - ну что же, а н е ч к а, они поедут с нами, ты же не против? или ты думала я тебе три миллиона дам только за своё участие?  умножаем на три.

и это не блеф. либо она срывает джек пот, либо ставка не сыграла.