Движения медленные, заторможенные; реакции хуже номинально существующих человеческих. Джонни думает, что не успеет, -
и не успевает.

Когти длиной с мужскую ладонь взрезают брюхо что твоим Нуаду, вываливающийся кишечник, цепляясь, повисает на медвежьей лапе. Рывок - и бывшее только что единым целым уже бодро раскачивается по частям где-то в районе колен, щедро оттяпанный кусок с тошнотворным звуком шлепается рядом.
Дальше, он знает, тысячефунтовая махина зайдет с тыла и перебьет позвоночник (сам поступил бы точно так же), и насколько может проворно разворачивается на сто восемьдесят. Кишки описывают полукруг и бьют по ногам. Отмечает (…мать, не хватало еще повиснуть и посыпаться пиньятой), но не отвлекается: из вспоротого живота хлещет кровь, не отключается Син только благодаря адреналину, да и тот перестанет действовать с минуты на минуту.
В рукопашном шанс всего один: на кровоизлияние, а это значит, что потребуются все оставшиеся си… пригвождающий его к земле гриззли победно ревет. Когти входят в плечи, из пасти идет смрад, с клыков капает слюна. Смотря в раззявленный медвежий рот, Джонни думает о том, что личная гигиена все-таки чертовски важна, и еще немного - что сейчас эта зловонная тварь отожрет ему лицо, а оно ему, в общем-то, нравилось. Он чувствует, как смердящее дыхание становится жарче, ближе, видит, как раскрываются шире мощные челюсти, -
и вздрогнув, просыпается.

Часы утверждают, мерзкое пронзительное пиликанье усердствует продолбить мозг на протяжении долгих пятнадцати минут. Обычно Син реагирует на первое. Сегодня - исключительно на грянувший из колонок индастриал-метал.
Тянется выключить будильник, однако неожиданно резко останавливается: острая боль прошивает живот и плечи, по грудной клетке протягивается интенсивная тупая. Делая судорожный вдох сквозь стиснутые зубы, дает себе секунду на привыкание и только сейчас замечает на постельном белье кровь. Такой объем крови, будто тело осушили. Это его? Откуда?
Откинутое одеяло ясности не прибавляет: освежеванными гадюками разметанные по кровати наружности извиваются жирными знаками вопроса. Мозг работает лихорадочно, энергично стрекочет пулеметной очередью: «Кто? Когда? Зачем? Почему не проснулся? Опоили? Накачали? Где? Когда? Как проникли? Еще здесь?». Оценивая общее состояние (сдохнет так сдохнет, на все воля Божья, но без хорошей компании в загробный мир однозначно не отправится), он прислушивается к себе и положению в лофте - не ощущает ни магии, ни запаха, ни чужого присутствия. Ушли.
Самое время запихать кишки обратно и восславить безвестных джоннипроизводителей, что уродился перевертышем (сиротство - совсем уж несерьезный повод унижать себя неучтивостью).

Идея тренироваться с едва прихваченной по краям дырой в брюхе, чуть прикрытой криво-косо сделанной перевязкой, суть (будем честны) откровенно хреновая, однако в радужном свете перспективы повторного нападения она - оп! - и уже играет новыми, совсем не такими абсурдными теперь красками: осознавать предел текущих возможностей весьма, знаете ли, полезно. Сохранению головы на плечах (а внутренностей, что характерно, внутри) способствует магическим просто-таки образом.
Вопреки каждому обнюханному углу (в прямом смысле «каждому», в прямом смысле «обнюханному»), ни одного незнакомого запаха Джонни так и не обнаруживает (про следы взлома и проникновения упоминать даже нелепо) и до сих пор знать не знает, ведать не ведает, кто это такое, что это такое, блядь, было (и чего следует ожидать в дальнейшем).
Блядь. Блядь, блядь, блядь, блядь.
Не «безопасник» Шлезингер, которого обошел в прошлом месяце с поимкой набедокурившего при Дворе диаблериста, в самом же деле, отомстить решил. Напрочь никчемный, само собою, товарищ, но не совсем ведь отбитый. Родственники отступников, может? Йей, веселье. Вычислять одного-единственного занятие, без сомнения, увлекательное.
- «Сина» достаточно, - подхваченным со скамьи полотенцем утирает лицо. - В официальной обстановке лучше «инквизитор», в неофициальной и прозвища хватит, - руку, немного подумав, не подает, вместо того кивает. - Не призыв к фамильярности, только в критической ситуации сэкономит время.
Время, вот именно. Недурно бы за ним последить, раз уж ожидаешь прибытия новой коллеги: семь потов, там, с себя смыть, в цивильное облачиться, на иного приличного похожим стать - вот это вот все. Заранее.
- И часто вы делаете фривольные предложения старшим по званию, стажер? - осознанно искажая смысл ее слов, отвечает уже от двери в душевые, на ходу привычно разматывая кумпур.
На женщину перед собой смотрит спокойно, ровно, не думая даже флиртовать: его интересует реакция, уж точно способная рассказать о «подкидыше» чутка́ поболее, чем глава инквизиции, ограничившийся исчерпывающим «Развлеки ее как-нибудь».
…И у Джонни, право слово, нет абсолютно никаких причин относиться к начальству как-либо иначе, чем нейтрально-уважительно (таки любовью к пошитым на заказ костюмам отличаются они оба, и Брекенридж банально не успел еще подвести никого под монастырь), но… «Развлеки ее как-нибудь»?! Серьезно? В караоке он ее повести, что ли, должен? Впавшего в анабиоз вампира палочкой дать потыкать? В яму хаоситов визит невежливости организовать? Уточняли бы хоть, господин главный инквизитор, общий вектор и границы допустимого, а то мало ли чьей там дочкой она в итоге окажется.
- Спасибо, с задачей «спинку потереть» я и сам вполне себе справлюсь, - договаривает, уже скрываясь за дверью: - Я ненадолго, десять минут.
Висящее на предплечье полотенце кое-как скрывает расплывающееся на одежде кровавое пятно.

Из душа выходит по пояс гол. Правой рукой прижимает к животу бесповоротно испорченную футболку, в левой несет аптечку. Впервые опускаясь взглядом ниже уровня глаз, отмечает юбочку, причесочку, каблучки, ноготки - удовлетворенно кивает: «Годится».
- Расшивателем пользоваться умеете? - пропитанные водой и кровью, предсказуемо сбившиеся бинты срезает сам. - Нужно залатать и сделать перевязку.
Несмотря на то, что кишечник преимущественно регенерировал еще утром, Джонни попросту не хватает уровня до того, чтобы рана затянулась быстрее. Для ускорения процесса нужна еда, сила (в идеале - охота), но есть до полного восстановления - хотя бы - мышц и сухожилий категорически невозможно.
- Уловка 22, - хмыкает он, настраиваясь на очередную пытку, еще и усиливаемую, вероятно, неумелым обращением, но не в медблок же, ей-богу, идти. Перевертышу не пристало, да и понять, из чего сделана его сегодняшняя подопечная, и куда с ней такой потом соваться, тоже было бы неплохо.
«И чья же ты вся такая важная, что аж личного массовика-затейника к выпуску подогнали», - задумчиво потянувшись определить уровень, Джонни сталкивается с нечитабельностью. Более того: расу определить не может. Силу чувствует, сила никуда не девается, но все остальное - как белилами плеснули.
Неужели из-за ранения? Или от голода?
Есть… нет, не есть - жрать. Жрать меж тем хочется невыносимо - регенерация отнимает максимум возможного, так что даже субтильная новая знакомая начинает пахнуть исключительно аппетитно.

Если ты избавляешься от своего прошлого, то будь готов к тому, что настоящее начнет чем-то заполняться. Кем-то. Избавление от старых связей непременно ведет к образованию новых, и так по кругу, бесконечно. До самого конца, пока ты не остался одним-единственным человеком в мире. Саске не стремился оставаться одним-единственным, но одному, в одиночку, в стороне ото всех — вполне. По крайней мере, сейчас. По крайней мере, на ближайшее время. По крайней мере, когда порешал со своими старыми связями и теперь, если так посмотреть, успел обзавестись... новыми?

У юноши не осталось ни сил, ни желания обдумывать всё это сейчас, будучи вымотанным, усталым и тяжелым, несмотря на облегчение по ряду долгое время мучивших вопросов. Он позволил бы себе нырнуть в свой внутренний мир, если бы знал, что в мире не осталось ничего другого; ничего другого, для чего требовалась бы сила. Однако Кагуя, воскрешения, вся эта война и её последствия — это наглядно показало, что шиноби — не предел мощи, угроза — настоящая — могла исходить вовсе не от самих людей, а потому Учиха понадобится ещё больше силы, ещё больше знаний, ещё меньше привязки к тому миру, в котором он существовал все эти годы. Ему всегда будет мало. Ему никогда не найдётся месте среди тех, кому достаточно и кто успел устать. Такова его деформация, установка, характер; таков его выбор, таково решение, принятое самостоятельно после всех манипуляций над его жизнью со стороны Итачи, Конохи, Орочимару, Обито, Мадары... Теперь он сам по себе, сам себе режиссер и судья. И потому не стоило, не имелось смысла открыть в себе то, что могло хоть как зацепиться за других людей. За Команду Номер Семь, за Итачи, за "Така". Ведь даже последние... последние, не задавая вопросов о глубокой натуре Саске, о его прошлом, да вообще не интересуясь — как и мир прежде — его историей, поддержали, пошли и заняли какую-то нишу в сердце нукэнина. Странную, неоднозначную, но юноша знал это чувство — когда не всё равно до той степени, чтобы беспокоиться на бытовом уровне, но совсем недостаточно, когда речь заходила о цели, ради которой можно не задумываясь переступить. Пока не поздно, пока это не нужно, пока ошибки не повторились, Учиха решил обрубить и здесь всё тоже.

Суйгетсу. Карин. Джуго. Наверное, Саске многое мог бы сказать о них. Если бы захотел. Если бы это было важно. Если бы это не стало укреплением того, что вполне можно было назвать тонкой, хлипкой, но связью. Нитью. Потому не сказал и не скажет, намереваясь выкинуть из памяти, сердца и нутра, сохранять в котором хоть что-то оказалось достаточно сложно: всё выпадало, а что не выпадало, то деформировалось. Ни то под проклятьем, ни то под сломанной личностью, ни то под решениями. И всё-таки. Ему правда надо идти.

Это уже и планировал было сделать, отчего-то не оттолкнув Карин сразу и позволив ей словно бы в последний раз прикоснуться к себе (как же это всеобщее помешательство раздражало и вводило в недоумение, если честно; какой-то чертов гротеск и преувеличение привлекательности, с которым Учиха приходилось жить и ловить саркастические реакции своего окружения, да и свои собственные). Ей было особенно много, что сказать, ведь эта девица так походила на Сакуру. В плохом, хорошем и никаком смыслах: обе отчего-то любили его, обе и чёрта о Саске не знали, на деле понятия не имея ни о его прошлом, ни о нём самом, обе готовы сделать и последовать почти куда угодно; обе были досаждающими, но полезными. И обе были разными. Никакой драмы — кроме Саске — в жизни Сакуры, и жизнь как единая драма, в которой Учиха стал закономерной фиксацией с понятной болью в жизни Карин. Джуго... с ним всё куда страннее, но понятнее. Даже понятнее, чем с Суйгетсу, чей ход мысли юноша так и не смог в полной мере понять. Да, если честно, даже не пытался. Ему всё равно. Это не было его целью. Его цель — смерть Итачи, после — месть Конохе, а теперь... теперь его цели с "Така" не пересекались. Саске один на один с собой. Стоило бояться. Ему или... миру.

Однако, когда Учиха ощутил себя стиснутым в объятиях, то даже как-то шире раскрыл глаза, немного удивившись. Это... неловко и странно, ведь на протяжении многих лет он не то чтобы часто обнимался. Тем более искреннее. Тем более прощаясь. Тем более... вот со всей этой предысторией. С Джуго, который тёплый, но вовсе не телом, а... душой. Странное ощущение. Секунда чего-то вздрогнувшего в Саске, какого-то момента удовлетворения и принятия, прежде чем всё вернулось на свои места. Но отталкивать никого не стал. Пускай возьмут это в качестве извинений. Ведь, каков момент: всех троих Учиха Саске пытался убить. Как минимум единожды. Каждого из них бросал. Как минимум единожды. А они всё равно остались с ним, имея возможность уйти. А они всё равно пришли попрощаться, даже зная, что сам нукэнин этого делать не намеревался.

Объятия разжались, дискомфорт спал. Наконец-то. Юноша усмехнулся, ненадолго прикрыв глаза, после чего отцепил от себя Карин, обошел Суйгентсу и спокойно двинулся дальше.

— Вы все, — однако, остановился спустя десяток шагов. Обернулся в профиль. На лице мелькнула невыразительная улыбка, — спасибо, -  после чего двинулся дальше, вскоре вовсе исчезнув благодаря своим техникам. Из поля зрения мира, к которому временно (?) решил себя не относить.

Учиха Саске умел улыбаться. Он просто не видел в этом тяги или повода. Однако с "Така", как и с Командой Номер Семь, это выходило проще, чем с другими. Выходило в принципе. Особенно с Наруто, особенно с Суйгетсу (этот водяной умел смешить, отрицать не стоило). Как бы холоден Учиха не был, сколько бы мир ему не безразличен, а когда-то давно — в самом начале — его сердце отличалось проклятой, но очевидной тягой к теплу, а ещё юноша неизменно не страдал аморальностью (вне своего короткого помутнения), какой хронически страдал даже Итачи. А, значит, улыбка — это те двери в мир, что открывались редко, но непременно несли за собой чуть больше, чем слова или постоянная эмоциональная взвинченность других. И подобно деликатесу на то и являлась исключением.

Юлия Савичева - Корабли

ошибка. повторите попытку.

[отклонить]

ошибка. разрыв между фрагментами. ошибка.
фрагмент не найден.
ошибка.

[отклонить]

отсутствует окончание корневого кода.
ошибка.

[отклонить]

ошибка.ошибка. ошибка. ошибка. ошибка. ошибка. ошибка. ошибка. ошибка. ошибка. ошибка. ошибка. ошибка.

[отклонить]

глаза, открывающие и закрывающие миры, проникающие в самую его глубь, смотрели в... небо? в самом деле, над ними по-прежнему было небо. серое, затянутое тучами, что вот-вот и начнёт капать. зрение то и дело блурит, плывет, мельтешит, меняет контрастность, четкость, искривление, мекнет, гаснет и вновь зажигается. коды смешивались и маячили перед обзором, навязчиво выдавая окно за окном, призывая к реакции и действиям. вытесняли друг друга, меркли, выбивались пикселями. в той плоскости они оба распадались на частицы, рассыпаясь в тёмную пыль и медленно уходя в ничто. но, если честно, саске плевать на тот мир. в этом мире, единственно-реальном, он ощущал холодеющую руку брата, что сжимал из последних сил, лёжа потрепанным кровавым месивом рядом с ним. по-настоящему. под настоящим серым небом. ещё немного - и ощущая на своих щеках настоящие холодные капли. руки, капли, успокоение и смерть. ну вот и всё.

мы свободны, итачи.
мы оба теперь свободны.

потому что у них не было выбора. один слишком стёрт, а второй не желал быть возвращенным. остались только они, и не станет их тоже вместе. обоих. система осталась довольна, лишившись двух не подконтрольных учиха. учиха довольны и сами, лишившись себя.

саске из последних сил запустил принудительное закрытие всех окон, чтобы просто взглянуть на серое небо над собой, почувствовать капли на ресницах и коже, крепче сжать руку брата и, наконец, закрыть глаза. насовсем.

мы наконец-то свободны, нии-сан.

никакой перезагрузки не планировалось.
никакого включения. ничего экстренного.
жизнь должна была остановиться. совсем.
так, как саске того и хотел. как верно.
но... кажется, что-то опять пошло не так.
он жив. снова. опять.

внутри ничего. пусто. единая картина отсутствовала. ничего не видно, значит, глаза перевязаны, как и конечности вне контроля, сдерживались - в реальности. знакомое ощущение, но... плевать, если честно. меланхолично заглянут внутрь собственных кодов, тут же споткнувшись о мониторинг со стороны, и... хах?

- можешь даже не пытаться идти дальше, саске, - тот самый голос. обито. корень, значит? какая ирония. только память на месте, почему не стерли? не вся, но себя и своё прошлое осознавал полностью. они работали иначе. однако, ничего не говорил, продолжая молча пропускать собственные коды. в который раз... видоизмененные. кажется, вставленные заплатки перекрывали огромные разрывы и утерянные базы. собран по крупицам. словно бы оно саске нужно. меланхолия, пустота, сухая констатация ничего не значивших и никуда не ведших фактов. - тебя было слишком сложно собрать по частям, и чтобы выследить тоже попотеть пришлось, знаешь ли. так что прости, ничего личного, - да, как же, знал учиха этого ублюдка. косил под идиота, а сам... впрочем, не плевать ли? - сам понимаешь, что иначе тебя держать небезопасно. так себе история с корнем, в курсе же, сколько проблем нам доставил, а, ярэ-ярэ...

- зачем? - бесцветно отрезал, когда снова и снова последовали слова. интонация по ту сторону изменилось. - мы были нужны вам мертвыми. но я всё ещё здесь. снова.

- о, саске, не торопись. и слушай. мне предстоит многое тебе рассказать. [...]

и обито рассказал. не то чтобы правду, не то чтобы важную для саске, но этого хватило для того, чтобы дать ему возможность существовать. никогда более - из любви или ненависти, как прежде, никогда - не ради планки и персонального бога, но... потому что память учиха? потому что всё не должно быть задаром, потому что корень, дикий в своих методах и институционализме, по итогу существовал не просто так, имея свою цель и, так или иначе, поддерживая мир? саске это не слишком волновало - ни прежде, ни сейчас, однако частично перепрошитый, частично утраченный код, как и абсолютное ничто, нуждавшееся в заполнении хоть чем-то - на том и сошёлся. в конце-то концов, он был оружием. всегда, хах? миру нужно оружие. в конце-то концов, саске повезло: корню оказалось не под силу прошить его, стерев, как прежде. слишком много правок и модификаций пережил, слишком много оригинальны данных утрачено, слишком много структур порождено и замещено вирусом орочимару, адаптировавшемуся и преобразовавшемуся внутри тела - их традиционной корневой перепрошивки учиха бы просто не пережил, в то время как экземпляром являлся более чем ценным; теперь, когда итачи более не существовало, и подавно. а работа для такого как он найдётся всегда: по обе стороны мира.

кажется, что этот год длился целую вечность. или наоборот - пролетел одним днём. учиха пережил множество тренировок, обновлений и видоизменений, не слишком осознавая себя в этом. не слишком желая и не слишком имея возможность: вечный баланс между заданиями и нахождением под ни то вирусом, ни то химией, что позволяла пичкать себя больше, выжимать из себя больше, а лишним - словно оно в нём имелось - задаваться меньше. саске не чувствовал себя счастливым, не чувствовал себя на своём месте, вообще едва ли чувствовал, однако точно ощущал, что становился ещё сильнее, что в сомнительных занятиях получал ещё больше возможностей; привычный для него паттерн, даже если теперь не было того, для кого стоило прыгать ввысь. просто так. итачи некоторой частью оставался в нём, будучи поглощенным, а стать слабым - это не то, что оценил бы старший, всегда будучи самым сильным, поплатившимся за это всем. саске повторял. а ещё часть его, учиха саске, имелась в нём почти живая - в его сети, но за пределами этого тела. там же, где заключалось что-то ещё; очень важное. что, казалось, нет, точно, юноша отрубил. потому что уже попрощался. потому что вернулся к тому, с чего начал, узнав мир чуть шире своей правды да глубже в том дерьме, что прежде не замечал - какое ему дело было [оставалось]. в конце-то концов, между состояниями "миссия" и "химия-вирусы-сила" времени на то, чтобы чувствовать хоть что-то, не оставалось. для всего остального имелся хилый отпечаток итачи в собственной памяти, как и несколько искусственных замешенных пластов... ни о чём. а если тебе что-то не нравится, если чего-то не хватает, то просто создай свою собственную виртуальность, навести чужую или ворвись туда, куда не звали, оказавшись в совершенно незнакомом мире, с которым непременно предстояло справиться. ну дурно, а? для остального просто выйди на улицу, там нынче какие угодно услуги предлагали, для пустых и мёртвых внутри в любой из степеней.

про акацки саске знал. потому что итачи состоял в них. потому что собирал информацию о брате; тогда, теперь, всегда. корень также знал по акацки. о них, если честно, хотя бы по слухам мало кто не знал. учиха же... что же, его "некоторые знания" расширились благодаря обито, поскольку следующей миссией стали именно эти отпетые гении своего дела. другой-учиха сказал, что группировка крайне опасна, однако бывала прежде - в основном, всегда, так или иначе - полезна, сама того не зная: их методы радикальны, позиция в корню неверна, репутация отвратительна, влияние на общественное спокойствие и подавно, тем не менее, нестандартными путями они временами приносили прок, скорее будучи полезными, нежели наоборот. в той степени, чтобы корень не давил на их существование. теперь, однако же, что-то поменялось. саске не вдавался в подробности и попросил ограничить информацию, просто выдав ему цель. плевать он на них всех хотел; как они все наплевали на него, на итачи. 

"у него тоже риннеган, саске. два риннегана, потому никто не способен добраться до пейна. кроме тебя: твой риннеган естественнее в твоей генетике, а ещё у тебя есть шаринган. вот папка, вот то, на что он способен. твоя следующая цель, саске - это пейн. вне его нас интересует каждый член акацки. более других - хидан и кисаме", - про хидан слышал, тварь живучая и вирусная. кисаме... бывший напарник итачи? оказался бы полезен, учиха неизменно не хватало информации. принято. - "и, саске... у них с недавних пор усиленная охранная система. прими тройню дозу, модификация конечности ждет тебя завтра. не то чтобы я считал, что пейн размажет тебя с лёгкостью... а, впрочем", - дальше учиха не дослушал. плевать он хотел.

---

Deshi Basara - Hans Zimmer

Мужчина в тёмном длинном плаще-пончо с капюшоном бесшумно передвигался по ночной пустыне, ветряной и на удивление холодной. То здесь, то там виднелись занесенные здания. Ни то что-то на мотив древних строений Бангладеша, ни то занесенные южно-азиатские постройки, будь то монастыри или пагоды... тихо. Слишком тихо. Никого лишнего. Вернее, вообще никого: ничего удивительно, в такие места даже особенно изощренные самоубийцы залезть неспособны.

Саске пошевелил рукой, глянув на неё: пальцы слушались хорошо, имплантация прошла успешно, хоть Учиха и понимал, что ещё долгое время эта чертова жижа будет требовать от него потреблять всё больше. Итачи сгорел от чего-то подобного? Что же, ему повезло. У Саске так быстро не получится, да и не погорит вовсе: у него есть риннеган, он нужен живым, а ещё система не искривлена до той степени, как была у... он прищурился, продолжая сканировать окружение и использовать все свои рецепторы. Его преследовало странное ощущение. Знакомое присутствие, фантомное, призрачное, такое... да, странное. А ещё Пейн. Саске знал, точно чувствовал его след, свежий. Правка риннегана, сокрытие планетарного под песочным погребением - это то, на что тот способен. Один из Пейнов. Он нивелировал чужие прикрытия, при нём не выстроить собственную реальность и не перенести в неё. Однако кое-что про стратегию боя знал и...

Шесть.

Резко отпрыгнув в сторону, телепортировался с чёрно-фиолетовым едва уловимым хлопком, оказавшись у одной из песочных дюн, откуда в него и прилетел нейронный взрывной заряд. Не так просто. Больше нет. Саске вырос, а ещё потерял всякий страх. Танец на лезвии - это единственная форма адреналина, что щекотала его, заставляя зрачки расширяться похлеще, чем от той дряни, что из года в год менялась составом, но неизменно оставалась в крови.

Громкая, шумная, но не яркая - помимо вспышек, тонувших в песке - схватка, однако Саске справился.

Первое.
Ещё пять.

Настроившись на останки униженного тела, Саске рукой в перчатке запустил в него пальцы, считывая ими и обоими газами. Понятно. След есть, коннект есть, данные собраны, сетку поня... что за знакомая чёрная подкорка, знакомая и... Саске сильнее сжал пальцы, от чего остатки тела хрустнули и рассыпались. А? Чёрт. Ладно. Ещё пять.

Три прочих - здесь. Саске [не на раз-два, подустав] справится с ними, после третьего тела введя себе какое-то вещество, дабы не блюрило, а лёгкие функционировали как следует. Не чёрная, но тёмно-синяя светящаяся жижа, дающая обострение и полное освобождение о не-процесса; словно мертв, совсем, и есть лишь твое дело и адреналин. И видение всего этого мира как на ладони.

Осталось всего два, и Учиха точно знал, где... что? Куда?
Чёрта... Какого...
След исчез, заменившись чем-то другим. Чёрное, ползучее, очень широкое, подобное паутине. Песок осыпался, почернел, иссох, а потом... что? Все те здания, что были погребены,  оказались на поверхности, а то время как ночь откатилась до ранней стадии восхода. Запахло сакурой и... чёртовы красные цветы, лепестки периодически летели то здесь, то там, правда, рассыпаясь в черный пепел; ни один из них Саске так и не коснулся, словно бы уничтожаясь неким барьером. Оно и понятно: не допустит к себе вражеское.

"Усиленная охранная система, значит? Понятно.
Интересно."

Значит, если верить собственным ощущениям, опыту, информации и результатам сканирования, Учиха критически близко подошёл к основным телам Пейна, наиболее близким к центровой системе, и его перекинуло на тот самый охранный уровень. На то самое усиление, отдававшее чем-то... Он прищурился. Здесь был кто-то ещё. Незнакомый. Судя по странной густой наполненности - Кисаме?

Учиха осмотрелся, двинувшись на вымощенную площадку: ни то поле боя, ни то шахматную доску, ни то когда-то террасу. Кажется, здесь.

"Каждый из них уникален, Саске. Нужен нам живым, с читаемым корнем". Этот был с Итачи. Значит, силён. Очень. Вероятно, не основное тело Пейна, над которым Саске повозится, но всё же. Впрочем, если Пейн так силен, то зачем совершать эту... подмену? Призыв? Перетасовку?

Саске устроил руку на клинке под своим тёмным плащом-пончо, хмыкнул. Странное ощущение чего-то, что имелось внутри него где-то глубоко, но при этом буквально наполняло это место - сбивало, что раздражало. Позже разберется. Шаринган активирован до мангекё. После будет мутить, но Саске плевать; забудется. Он хотел этого боя - как понимание Итачи; он хотел поскорее добить это задание, а потом разобраться, что сбило его с основного курса. И вернуться к нему. Высокие - высочайшие - планки - это ему по вкусу. Вероятно, единственное, что по вкусу. Теперь.

"Погнали".

this will never end 'cause I want more
more, give me more

Карла вновь стоит у кровати, на которой корчится мать, и думает о том, как эффектно поставить точку, воспользовавшись минимумом выразительных средств. Никакое изящное прощание на ум не пришло, потому она закончила всё молча. Лестер многословен — интересно, как долго он крутил эту сцену, подчинилась ли она его фантазии, проговаривает ли Карла положенные ей реплики (на этой мысли она ловит себя на желании его удивить, и желание это смехотворно — Лестер, наверное, видел сотни вариантов предсмертной бравады). Карла не хочет умереть обыденно, ничем не отличившись, а ещё, конечно, не хочет умирать. Она почти проговаривает это вслух, размыкает губы и тут же сжимает их как можно плотнее; станешь моей смертью, а свидетелем слабости не станешь, уёбок.

Объятия словно издевательски нежные: Карла смотрит в огромную пустоту, разворачивающуюся вместо воздуха и неба, солнца и облаков, и не чувствует ни тепла, ни холода, ни чужих прикосновений, и осознание контакта с чужой кожей — догадка, выстроенная на том, что Карла может увидеть, когда чужое лицо попадает в поле зрения; издевательски нежные, думает она, пытаясь отыскать насмешку или неуважение, но ничего из этого не чувствует, и даже ярость отступает в тень, откуда Лестер наверняка ухмыляется, галантно подавая руку.

— Сколько он тебе за это пообещал? — назови цифру побольше, думает Карла, не огорчай меня.
Наверное, было бы лестно, согласись Лестер убить её бесплатно. Из признательности к смерти. Из признательности к Карле.

Ей нравилось думать о том, что Лестера удалось подкупить: дерьмом из её головы, рассказами о чужих самоубийствах, взаимной ненавистью к Норману; ей не хотелось обманываться, будто это было чем-то большим, чем стоящий на пути Озборн и почти что физическая потребность в том, чтобы увидеть, как он в последний раз закрывает глаза. Ей нравилось думать, что она попала в слепое пятно, и из этого пятна она может диктовать чужому мозгу, что видеть; Лестер с радостью убил бы любого, а её не убивал — пусть даже из вынужденности — и об этом Карла думала очень часто, переваривая каждую составляющую восторга снова и снова, наяву и во сне. Ей часто снились эти мгновения перед смертью, пальцы на её шее, пистолет, приставленный ко рту, и лицо Лестера, в последнюю секунду проговаривающее «нет, не могу», и Карла никогда не уточняла, почему не может. Какая разница.

Сколько раз она сама представляла, как его убивает?
Если Лестер прижмётся поближе, то сможет посчитать.

dangling feet from window frame
will I ever ever reach the floor?
MORE - GIVE - ME - MORE

Карле кажется, что в мире сейчас нет ничего, кроме её пустого тела, пару минут назад выдавившего последние капли страха. Сколько было теорий о том, что на преагональные состояния и поджидающую смерть организм реагирует диметилприптаминовой лихорадкой. Эзотерический пиздёж, мистические откровения, бог, стёртый в белый порошок; может быть, и сейчас этот пляж и чужая голова у неё на груди — индуцированное сновидение. Сожми глаза сильнее — и всё растворится в следующей фазе сна. Карла не понимает, как узнать, что происходит на самом деле.

— Скольких людей ты убил?
Она уже задавала Лестеру этот вопрос — он пожал плечами, вернее, вообще ничего не сделал и не ответил, и Карла тогда подумала о том, что это число к нему ближе, чем любой нож, а точность определена вплоть до сотых (отрезал кусок плоти — считай, умертвил на 0,05 процента).

Сколько стоит это убийство. Скольких ты убил. Сколько раз убивал отца. Всё, что возбуждало и представляло собой интерес, превращается в цифры. Если бы Карла могла выблевать своё оскорбление, Лестер бы увидел, что она ничего не ела на ужин. Желчь жжёт горло.

— Ирония в том, что сейчас единственный — и первый — момент, когда у тебя был хоть какой-то шанс.
Ты падальщик, хочет добавить она. Мусор. Гниющая плоть. Трус.
— Часто потом будешь думать о том, насколько ты был слабее?

Умирать не хочется. Застывший ужас можно собирать с её губ вместе со слюной, запекающейся корочкой в обоих уголках рта. Не от твоей руки, думает Карла. Не так. Мы должны были ходить по краю, резать об него ноги, рассказывать о мерзком и давить злость; потом Озборн бы умер, и мы могли бы больше никогда не видеться. Воспоминания об этом никогда бы не протёрлись, сколько ни надевай их на свою голову.

— Я часто раз думала думала о том, как тебя убиваю. Для отравления ты мне слишком нравился.
Я тебе, выходит, не нравлюсь, хочет спросить Карла. Обидно.
Солнце вгрызается в глаза, режет веки, но она всё равно уже практически ничего не видит.

crushed and filled with all I found
underneath and inside.

Память – хищная птица, выклевывающая печень прикованному к скале. Она нападает каждый день, каждый раз в одно время – в сереющие сумерки, когда солнце целует горизонт, прячется за ним, оставляя людей стыдливо жаться к кострам – к спасительному огню. К карающему огню. Память клюет больно – рвется плоть под загнутым клювом, хлещет кровь на гречишный мед перьев. Хочется забыть, да никак не можется.

  Кагыр смотрит в огонь – в каждом камине, в каждом факеле, в каждой маленькой лучине для него полыхает Цинтра. Он вдыхает сизый дым костерка, а чувствует удушающую копоть, черную гарь, тлеющую плоть. Страшно быть близко к открытому пламени – в памяти оно жадно жрет дерево, лижет камень, кусает нещадно плоть. Не ласкает. Хлещет по щекам сухой, царапучей ладонью, и влажная кожа под шлемом разгорается стыдливым следом наказания. В треске поленьев ему слышатся крики и крики, и крики… И бешеный стук копыт. И хрип лошадей. И гул вышедшего из-под контроля огня.

  Он – черная-черная птица. Его крылья дрожат на ветру, блестят в рыжих всполохах. Его оперенье залито кровью – сковано буреющей, чернеющей ссохшейся коркой, слиплось намертво, не вымыть никогда до конца из него следы чужих смертей. Он летит сквозь битву, сквозь огонь, летит вперед, пробивая путь грудью. Он несет в когтях добычу. Несет серебристую ласточку, покрытую копотью, болью, кровью…

  Княжна Цирилла.

  Кагыру хочется спрятать лицо в плен крылатого шлема, обезличить себя, окошмарить себя – быть чьим-то немым холодным страхом проще, чем быть живым человеком. Хочется срастись плотью с вороненой сталью доспехов – не дать пробиться сквозь них чувствам, памяти, желаниям. Умелый воин, сильный рыцарь, слабый человек. Он взмахивает мечом – за ртутным отблеском клинка тянутся его страхи, ночные кошмары, жадные желания. Он прячет сталь в ножнах – густеет липкий холодный туман переживаний, сильнее становятся ночные кошмары.

  Цирилла.

  Лучше бы снились одни кошмары, лучше бы в памяти всегда исключительно полыхала Цинтра. Цинтра уже далеко, она лижет ночное небо алым заревом, она крадет черноту ночи, дабы оставить ее копотью на камнях. В его руках дрожащая ласточка. Маленькое тоненькое тело переполнено страхом, болью. Серебро оперения, – серебро волос, белизна кожи, – как отмыть его от ужасов умирающей в агонии Цинтры? Кагыр приводит в порядок свою трофейную добычу нещадно. О Боги! Его добыча – дитя, хрупкое, как хрусталь. Дитя, чистое, как алая-алая кровь. Дитя, острое, как Предназначение.

  Цири…

  Черный рыцарь вскакивает с постелей в холодном поту. Мокрые простыни, перьями сыпется  подушка. Предназначение вяжет прочными нитями, паутиной из стали и крови. Предназначение режет до крови, до плоти, до костей. Предназначение вскрывает череп, пронзает мозг раскаленной иглой тревожных снов. Белая-белая, словно призрак, бежит, летит ласточка от черных-черных рук злого рока. Как же много в ней страхов! Кагыр кусает пальцы, сбивает в кровь костяшки о холодные стены – чувство бессилия убивает. Еще сильнее убивает непонимание.

  Ласточка. Серебристое дитя. Становится острее. Злее. Сны с нею режут Кагыра еще больнее, режут по живому – по сердцу, оставляют пылающие следы на нем. Уже не ребенок. Расцветает на бедре красная роза. Распускает страшные влажные лепестки алый шрам на щеке. Белая-белая, словно смерть, уже не убегает – догоняет.

  Он уже не кусает руки, не обдирает их об камень – он стирает их до мозолей, до крови, гонится за ласточкой. Ее не догнать. Даже тогда, когда кажется, что протяни руку и коснешься – меч в быстрой, злой руке обрубает шанс на короткий разговор. В темноте, в беспамятстве расплывается жабья улыбка Лео Боннарта, растекается белыми чернилами образ княжны.

  Кагыр смотрит в огонь – Цинтра уже догорела. Догорел и он сам. Обуглились черные перья на шлеме, стали еще чернее вороные доспехи. Рыцарю страшно трогать свои раны, страшно закрывать глаза в ночи – боится осыпаться золой, пеплом, боится разлететься по ветру, по миру. Боится всю жизнь догонять призрак, к которому словно пса цепью привязало злое, насмешливое Предназначение.

  Синие глаза слезятся. От дыма, от жара, от света костра. От неверия в то, что он видит. Желанный и недостижимый образ перед глазами – морок, который сдует дыханием северного ветра.

  — Здравствуй, Цири, — приветствие само вываливается из пересохшего рта, потрескавшихся губ, он здоровался с ней каждую ночь в своих снах, он прощался с ней каждое утро в момент пробуждения. Приветствие падает тяжело, прямо под ноги ласточке, катится эхом в звонкой лесной тишине. Приветствию вторит треск костра. Снова в нем горит Цинтра.

Картинки воспоминаний лопаются перед глазами как мыльные пузыри — и ничего не оставляют после. Цири загребает их руками, но ловит одну пустоту. Ничто здесь ей не подчиняется. Люди, которые давно умерли, приходят сами, тянут тощие руки, хватают за запястья — так крепко, что хочется закричать. Цири прогрызает наволочку, пачкает слюной краешек подушки; одеяло хлипкое, рваное, тесно зажато между бёдрами. Подушку хочется обнимать, а получается только отбрасывать — нежность Цири обрубает на корню, состояние комфорта кажется ей опасным. Сон (здоровый, хищный) приходит в комнату и садится рядом, гладит по волосам — вплетает в пепел естественную седину, но она почти незаметна. Серый Цири носит в себе с рождения; серый, зелёный и чёрный — каждому хватает места, они делят её точно на три куска.

и в принципе оставили нас так сказали разбирайтесь как хотите

Первый раз Цири видит рыцаря в шлеме с чёрными птичьими крыльями в далёком детстве; она смотрит как огонь, отбирающий жизнь у Цинтры, целует его в бледные губы, гладит по тёмным, виднеющимся из-под забрала волосам. Лицо — юношеское, худое и испуганное, запоминается так же остро как и всё остальное, — когда Цири рассеивает кошмар клинком и оказывается не в силах добить.
Смогла бы сейчас? Да. Только нет больше необходимости.
Образ рыцаря распадается и смазывается, но не уходит; только всё в нём теперь спутанное — смерть в серебристых зрачках, а иногда он совсем без шлема и Цири пытается читать по губам. Как его звали?
Ты убийца шепчет ей безымянный рыцарь и сон, сидящий на самом краю кровати, сдавливает Цири в объятиях. Она трепыхается, ворочается, вздрагивает, словно ищет что-то меж простыней.
Не находит, конечно. Лошадиный гомон, перестук копыт и недовольное, усталое фырканье — всё уносится прочь с рассветом, Цири остаётся совсем одна. Без одеяла, подушки, со свинцовой усталостью в теле и глухой болью в веках. Кто-то натолкал в глаза песка, красное на зелёном — некрасиво. Цири не смотрит на себя в мутные, крестьянские зеркала. Тошно смотреть.

Она вспоминает имя уже у костра, в глухом лесу — рукам жарко, а остальному телу холодно; Цири заворачивается в плащ, отодвигается подальше от языков пламени. Кагыр вертит она на языке — из уст вырывается только глухое сипение. В последний раз Цири разговаривала с кметом, снимала комнату; это было неделю назад. Уехала она тогда без предупреждения, деньги рассыпала по деревянной столешнице. Медные монеты, крохотные, почти ничего не стоящие в этом мире; такими закрывали глаза трупам и небрежно бросали нищим в глиняные миски, как подаяние.
Сон в этот раз приходит неожиданно, подкрадывается с далёкой опушки и не издаёт ни шороха, ступая по свежеопавшим листьям, не попадает ногой ни в единую лисью нору. Во сне Цири бежит — сперва от кого-то, а позже следом. Во сне у неё у самой есть красивый шлем. Доспехи обнимают тело как вторая кожа — чёрные, похожие на беззвездную ночь в новолуние; все прячутся по домам, шикают на детей. Цири проезжает города и деревни, ищет кого-то глазами.
Выходи смеётся над ней Предназначение. Игриво улыбается мальчик, имя которого она снова забыла. Выходи, догоняй, всадница. У тебя глаза как звёздочки.
Когда-то Цири говорили об этом единороги — память подковыривает нужные фрагменты и вытаскивает их на поверхность. Все, кроме имени.

Перемещается Цири с рассветом.

вот вам четыре способа питаться сырым горячим жареным живым

Каждый раз по миру словно проходит дрожь — тонкая, едва различимая; Спираль вздрагивает, пропуская беглянку, и Цири жадно втягивает носом воздух. Хочется припасть к земле, выпачкать в ней руки. Дома у Цири нет, но родной мир всё ещё пахнет как дом. Когда-то по нему ходила босиком бабушка, именно в нём Геральт впервые поцеловал Йеннифэр, а Цири научилась убивать.

Во всём, что ей дорого, сильнее всего ощущается смерть. Проступают её нечёткие контуры, зеленью и темнотой загораются глаза. Много лет назад Лара Доррен ступила на эти земли, отвернувшись от всего, что раньше казалось важным. Лара проебала всё добровольно, а у Цири всё отобрали. Справедливо будет забрать что-то у Лары, но Цири уже сделала это — забрала ген. Магия проросла в ней, распустилась алыми соцветиями. Магию Цири держала в голове и в руках, целовала в губы, баюкала как ребёнка.
Магия привела Цири сюда.

вот вам десяток способов убиться
и очень много способов убить
и вышли

Пахнет дымом; Цири тянет его носом, чуть приоткрывает губы, словно хочет попробовать и на вкус. Вечерний лес обступает её кругом, смыкается плотным кольцом у запястьев, тащит за собой. Ступает Цири как заворожённая — может и хочет остановиться, но неспособна. Ветви деревьев напоминают птичьи крылья на нильфгаардских шлемах, обнажённых пальцев касаются почти что интимно. Цири неловко без перчаток, неловко в близком присутствии кого-то иного; нужно вспомнить ещё, как говорить, как смотреть, как держать расстояние.
Память услужливо подбрасывает варианты, словно дрова в костёр — но всё не те, путанные и рваные. Смерть дышит ей в ухо и дыхание у неё горячее и сухое, падает тёмной золой под ноги. Цири умеет тихо ходить, и незаметно замирать тоже умеет — в стороне, не заходя в неровную полосу света, отбрасывая кривую, дурацкую тень.
Похожа ли она на дерево? На ночь, пришедшую отогреться? В конце концов, точно должна быть похожа на смерть.

— Кагыр, — тихо шелестит голос, и говорить — это всегда самое сложное. Дыхание сбивается на самом конце слова, проглатывает его, горькое и глухое.
— Здравствуй.

Лес за спиной Цири — стена, лес впереди — ров. Она ютится на краешке, осторожно воздевает руку к костру. Улыбнулась бы, но забыла, как.

что на самом деле привело тебя в dedsec? - гораций был самым здравомыслящим из всех них. задавал нужные вопросы, подчеркивал важные нюансы, беспокоился о деталях. маркусу нравилось считать себя одним из тех, про кого говорят "жил быстро, умер молодым". но умер у них пока только гораций, да и жил он, в общем, не очень быстро - и это, блядь, заставляло маркуса скрипеть зубами. в основном, конечно, от чувства вины. в сухом остатке - от злости и тупости произошедшего. об этом, наверное, стоило нормально поговорить. как-нибудь. с кем-нибудь. каждый раз попытки в такое, разумеется, заканчивались дебильными шутками, мемами, пьяными идиотскими поступками. кодов рефлексии в dedsec никто не писал - все держались на скриптах юношеского максимализма, тупорылого оптимизма и адреналиновой зависимости.

ситара говорит ему что-то про самовыражение, про революцию, и она больна своими идеями, как больны ими люди, убежденные в том, что умирают за правду. что на самом деле привело тебя в dedsec? - гораций больше не спрашивает, гораций уже, в общем, просто не в той кондиции, чтобы беспокоиться о нюансах. но маркус все еще здесь, и он задает этот вопрос себе сам. ответа на него, разумеется, не находит.

это, на самом деле, было проще, чем ему бы хотелось думать. убери пару-тройку стильных, но бесполезных баннеров с интерфейса, сократи вдвое код, вырезав из него выебоны, перестань изводить тонну бумаги на граффити и ограничься одним несчастным баллончиком краски, вместо 3D-печати используй натуралку, прежде, чем бороться с системой - попробуй ее для начала понять. ренч ловит удары ебальником, ренч кусает губы, ренч тихонечко стонет, стараясь не зареветь. ренч без маски, которому в лицо пихают подошвы ботинок псы фбр - вот, что они получают на выходе. и смотреть на это, разумеется, очень больно. маркус скрипит зубами, бьет себя по щекам. потом выходит к ребятам в dedsec и оптимистично отхаркивает что-то про то, что у них все схвачено. ловит ошарашенные взгляды, застревающие в чужих глотках возражения, подмигивает:

watch me, fellas :^)   15:32

wait                                                15:32

wHAT                                              15:32

маркус в этой сказке блядский герой, о котором мир никогда не просил. он все разрулит. что ему эта ваша система, если у него такой большой член и проебанная в нулину связь с реальностью. это просто: рисковать всем легче легкого, когда у тебя нихуя нет. так все же - что привело тебя в dedsec, а?

ему бы хотелось выглядеть крутым и ярким. чтобы смотрели и лайки ставили. чтобы рвало комменты, репосты ебошило и счетчик подписчиков пробивал лимит. он, в общем, именно в этом и преуспел. когда красиво трахнул московского гамбита, когда флексанул перед штабом фбр, когда обоссал сервера ctOS - когда сделал кучу других идиотских вещей, не думая о последствиях. когда, в конце концов, не смог спасти горация. и когда - браво, долбоеб! - спас ренча. все это было красиво. размашисто. говорило о себе. самоцель выебнуться - достигнута. система между тем вальяжно растягивается на кожаном диване и закуривает сигару стоимостью с бюджет всех противоборствующих ей вместе взятых. ренч расставляет жучки в квартире лучшего друга и читает все его переписки. маркус смывает с лица клоунский грим. фбр аплодирует.

- ну ты и крыса, - можно было бы, конечно, не выбивать дверь с ноги, - что, продал жопу этим уебкам, да? - можно было бы думать башкой прежде, чем доставать ствол и целиться в лучшего друга, - и нас тоже? два по цене одного, так что ли? - можно было бы, в общем, в качестве разнообразия хоть немного одуплять реальность, в которой существуешь, - мать твою! - но маркус уже давно даже себя самого не чувствует, - я же тебе, сука, верил.

да, конечно: заповеди и Библия.
но нет ли у тебя, Господи, для нас еще каких-нибудь пожеланий?
ИДИ НАХУЙ ГОСПОДИ.

ouch. эдвард не понимает, какого хуя его всё это так волнует — что-то яростно и отчаянно болит, врач советует заливать спиртным, чтобы не загноилось, эдвард послушно выливает ром в рот. боже, придурок, не так надо. эдвард разводит руками отражению в зеркале — прости, чувак, мы всё проебали. корабль неодобрительно косится — был бы живой, сам за борт капитана выкинул и уплыл. но эдвард внимательно наблюдает, как якорь опускается на дно гавани кингстона — там потом в пьяном бреду понимает, что корабль опять угнали, но не очень переживает.

последнее воспоминание перед тем как алкголь свалился на голову, словно гильотина — раз и всё. нет тебя. и хорошо, и плохо, и свободно. эдвард горланит песни до самого утра, посылает нахуй квартермейстера ( он то корабль и забирает ) и отмахивается от галлюцинаций — они приходят всегда словно по часам, а на самом деле, когда алкоголя в крови становится меньше привычной и необходимой дозы — призрак мэри рид обвиняет его в бездействии и алкоголизме, эдвард очень громко смеётся — так и хорошо же, вот он я такой настоящий, что вы из меня непонятно кого делаете ?

мэри рид умирает у эдварда на руках, и он моет их в солёной воде до тех пор, пока итак грубая кожа не становится похожей на наждачную бумагу — ему кажется, прислонит к лицу, разрежет себя насквозь, да только не замечает — уже пополам разрушенный, покрывшийся грязью и позором.

либо смейся, либо пей. порох в пистолете каждый раз оказывается мокрым, когда эдвард подумывает со всем покончить — его избивают другие пираты, смеются над его когда-то звучным именем капитана кенуэйя и бросают в воду — эдвард с морем давно слился и как бы не хотел, уже в нём не утонет. слишком родное, слишком любимое — он ради него всё дорогое продал, даже жену в англии оставил вместе с душой.

i dont get this life anymore — эдвард поёт моряцкие песни, словно воет — криков уже не осталось, — пытается ходить в церковь, но блюёт пастырю под ноги. а потом долго беседует с галлюцинацией христа, посылая его самыми суровыми и отвратительными моряцкими ругательствами. утром просыпается в компании козлов и смеётся. опять, блять, смеётся.

ну и какого хуя его всё это так волнует ? не знает, где могила мэри, не знает, где будет его — пиратам она вроде бы не нужна, но эдварду хочется, чтобы к нему порой приходили — цветы может клали или бутылку рома. он его, конечно, не выпьет, но будет рад. но вот только приходить больше некому — все, кто его когда-то на плаву держал, либо погибли, либо оставили, повернув свою спину и проявив милосердие, спрятали взгляд отвращения.

капитан эдвард кенуэй превратился в постыдного пьяницу, который связь с реальностью стабильно теряет через десять минут, после того как проснётся во второй половине дня.

ну и заебись ? да ? йо-хо-хо пиратская жизнь по мне. йо-хо-хо вот бы сдохнуть поскорей.

ouch. уже не замечает привкус соли на губах, уже устаёт жаловаться, что они взяли слишком мало рома. бочки в трюме закончатся, когда на него снова нападёт приступ плохого настроения — когда галлюцинации снова начнут стучаться в череп и пробираться сквозь трещины внутрь. адевале съебывает к ассассинам — у них цель благородная, а не как твоя — золото-золото-золото. адевале возвращает эдварду 'галку', тот смотрит на белые паруса и дрожит. оправданий уже никаких — у эдварда слишком сухо в глотке, чтобы посылать негра в жопу — он почти называет его никчёмным и глупым рабом, но вовремя прикладывается к бутылке. эдвард, куда ещё ниже, мальчик.
хочешь на дно ? а что, я ещё не до конца на него опустился ?

эдвард хочет набрать побольше воздуха в лёгкие, привязать камень к ноге, выйти в открытое море, упасть в воду и опуститься вниз на дно, лечь на спину и представить будто вот она жизнь — под водой, в тишине. как жаль, что он сразу сдохнет, даже не добравшись до дна — воздуха не хватит, он же не какой-нибудь искатель жемчужин с насау.

все пираты попадают к дьяволу — так говорит церковь, так говорят охотники на пиратов ; эдвард смеётся, когда осознаёт, что делает — спешит к морскому дьяволу по своему собственному желанию. забавно, так сильно хочет жить — так сильно хочет избавиться от чувства вины, от галлюцинаций и позора, что готов прыгать в ад — матросы дрожат, им идея капитана не нравится ; их осталось всего десять — самых отбитых, единственные, кто согласился с ним плыть, устав от кингстона. эдвард улыбается — он теперь всегда улыбается, когда хуёво. и даже почти трезв — трезв, как матрос, то есть выпил лишь пол бутылки рома, чтобы море не шатало.

— ну и где, блять, ваш морской дьявол ? — он свешивается через бортовые перила, на воду смотрит и рифы с разбитым кораблём. плыть туда на шлюпке как-то не очень хочется — у эдварда инстинкт самосохранения в абсолют возведён — жить слишком хочется. — э-э-э-э-эй, осьминог, выходи, дело есть !

он громко смеётся, поворачивается к команде — кто-то крестится, эдвард фыркает, браваду строит. зачем вам бог, если мы идём к дьяволу ? тут его точно нет. море бурлит — оно теперь всегда для эдварда бурлит, словно один огромный котёл с кипятком — даже странным не кажется.

толика любопытства сжирает его изнутри — почти живым себя чувствует от этого — ну где же, правда, ваш дьявол ? я так сильно хочу его увидеть, спросить, попросить, может быть даже молить ? эдвард выбросил свой крестик несколько лет назад — бога рядом нет и никогда не было. а вот дьявол — его дыхание он чувствовал всегда — иногда острее, иногда слабее.
иногда — прямо сейчас.

эдвард расплывается в улыбке. ouch, i'm in shit, aye.