Горячие струи воды обволакивают тело, даря столь необходимое расслабление — физическое. Разуму расслабиться в последние дни не удается ни на секунду: калейдоскоп событий стремительно сменяет их одно за другим, неумолимо затягивая в самое сердце разрастающейся неизбежной бури, а помимо чрезмерно насыщенных дней в настоящем — хотели с Милли запоминающихся каникул, полных приключений? получите, распишитесь! — мыслями завладевают еще и истории из далекого прошлого. Четкого определения им Лайя не может дать до сих пор. Воспоминания былого ее воплощения, чудесным образом открывшиеся нынешнему? А может, просто видения-сны, вызванные сменой обстановки и богатым воображением? За непродолжительное время пребывания в Румынии ей довелось столкнуться со множеством странностей, повидать своими собственными глазами достаточно мистического, чтобы в конце концов сдаться и во все это поверить, — и все же, рационалист по натуре, она упорно продолжает искать логические объяснения происходящему.

Но если Аслан, точная копия Лео, привиделся ей после встречи со старшим братом одноклассницы Милли, поселившимся в номере по соседству, — можно его присутствие в видении объяснить впечатлениями от необычного знакомства, — то появление Влада в этот удобный реалистичный шаблон никак не вписывалось. Девушка «познакомилась» сперва с пленным принцем, прибывшим ко двору султана в Эдирне в 1444 году, а так похожий на него и носящий то же имя мужчина возник в ее жизни уже вскоре после этого. И осознание того, что Влад в настоящем может являться потомком Влада из прошлого, что его неприязнь к Грэдишу была вызвана хорошим знанием истории своего рода, успокаивало ее недолго. Мысленно возвращаясь назад, Бёрнелл вспоминает слова, произнесенные местным аристократом на торжественном приеме, — о том, что от сладкого у деток зоркие глазки, — после которых ее спутника как будто подменили. Невинная фраза, которой она бы не придала значения, если бы не обрывок видения Лале-хатун, заглянувшей в прошлое того, кто становился ей больше, чем другом. Предок знакомого ей, Лайе, Грэдиша, чей портрет красовался на стене его кабинета, произнес те самые слова, и предок Влада их слышал. «Предок ли или сам Влад?» — невольно закрадывается абсолютно иррациональная мысль, потому что сложно избавиться от навязчивого ощущения, будто это короткое предложение послужило своего рода триггером, сменившим привычное спокойствие на практически звериную ярость. Чем бы закончился тот инцидент, не вцепись она отчаянно в обычно сдержанного мужчину, пытаясь усмирить его гнев, стремительно разрастающийся, как пожар из крошечной искорки? Быть может, Грэдиш оказался бы лежащим в луже собственной крови во дворе своего особняка уже тогда, а не на поляне в Холодном Лесу сегодня?

Лайя закрывает глаза и запрокидывает голову назад, подставляя лицо под поток воды, льющийся на нее сверху очищающим дождем — отгоняет яркой вспышкой всплывающую в памяти картину несколькочасовой давности. Мертвый Грэдиш, темно-багровая лужа крови… и Влад, стоящий над ним с очень похожим на виноватое выражением на побледневшем больше обычного лице. Разум услужливо напоминает обо всех предостережениях, о пугающем зале со средневековыми пыточными устройствами, о еще более жутком подвале, где непонятно кто оставил ее связанной, о вызывающем подозрения скором отъезде Ноэ, тогда как новый дворецкий не видел, чтобы кто-то покидал территорию замка, и том, как Милли в сердцах назвала гостеприимного хозяина маньяком… Казалось бы, достаточно поводов и правда принять его за убийцу, в особенности обнаружив прямо над безжизненным телом человека, с которым тот не особо ладил. Однако сердце, еще разрывающееся на части из-за увиденных украдкой чужих — или не совсем? — воспоминаний, почему-то не желает признавать эти доводы вескими, ни на секунду не сомневаясь в невиновности того, кому разум вынес бы совершенно противоположный приговор — и едва ли не впервые в жизни сердцу верится больше, чем разуму. Сердце заполняет новая волна боли, окончательно стихающей только тогда, когда прибывает полиция и задерживает Михая, в действительности совершившего это жестокое убийство, что подтверждают найденный неподалеку окровавленный серп и чистосердечное признание обезумевшего мужчины, вскоре решившего застрелиться.

Лайе вдруг становится так стыдно, что она закрывает лицо ладонями, чувствуя жар, приливающий к щекам. Бедная Сандра… пусть у нее были сложные отношения с Михаем, но она любила его как родного отца, и, несмотря на всю ее стойкость и силу духа, его внезапная смерть наверняка отразилась на этой храброй девушке в большей степени, чем та показывала. Нужно было все-таки не оставлять ее одну, приготовить лавандового чаю и постучаться в дверь — вдруг не спит, вдруг этот незначительный жест и дружеские объятия хоть немного облегчат ее страдания? Но вместо того, чтобы думать о том, как помочь скорбящей подруге, Бёрнелл не может выбросить из головы образ Влада — в прошлом понуро опустившего голову и сжимающего кулаки, так что белеют костяшки пальцев, и в настоящем одиноко стоящего в стороне с пронзительно-печальным взглядом, не решающегося подойти ближе к троице друзей. Она готова поклясться, что буквально час назад ощущала его боль, как когда-то участливая Лале пропустила через себя боль дорогого ее сердцу валашского принца, не сумев остаться в стороне, с готовностью приняв на себя часть его горя. Тот Влад скорбел по несправедливо убитым родным и страдал из-за предательства, которого совсем не ожидал от крестного. Но, если она действительно каким-то образом смогла «считать» переживания этого Влада… из-за чего же было так больно ему? Ни в каком родстве с Грэдишем они не состояли, нет повода так сильно переживать из-за его смерти...

Столько вопросов, ответы на которые не отыскать в одиночку. Лайя выключает воду, закутывается в мягкое полотенце и покидает ванную. Надевает чистое платье на смену потрепанному после вечерней «прогулки» и, поразмыслив пару секунд, просто расчесывает спутанные волосы, не собирая их. И решительным шагом выходит в коридор, намереваясь отыскать хозяина замка, с которым о столь многом нужно поговорить.

В какой-то момент девушка тихо усмехается сама себе, когда ее невольно посещает мысль, что она сейчас похожа на героиню какой-нибудь старой народной сказки, преодолевающую препятствие за препятствием на пути к возлюбленному — сначала Жан отвлек, на прощание вновь предостерегая об опасности картин, затем сестра, вопреки ожиданиям вовсе не спящая сладко в своей кровати и видящая сны о Викторе ван Арте, появилась в обнимку с бедняжкой Гарденией, оставшейся без заботливого хозяина… К счастью, Милли сопровождал Валентин, который на вопрос о местонахождении господина услужливо провел аккурат к нужной комнате.

Лайя замирает на некоторое время, собираясь с духом, чтобы открыть дверь и войти внутрь. Внезапно нахлынувшие страхи и опасения, сомнения, неловкость — все отступает, как расступаются тени от ослепительного луча света, перед более сильным, непреодолимым желанием вновь увидеть Влада и сказать ему… много чего, на самом деле.

Наконец она делает вдох, открывает дверь и смело переступает через порог, чтобы в следующий миг снова растерять всю решительность, так старательно накапливаемую. Сперва — залюбовавшись силуэтом Влада в переливающемся лунном свете, проникающем в пустынную комнату с большими часами через невероятной красоты витражи: картина, достойная запечатления на полотне. После — услышав его мягкое «Я ждал тебя…», произнесенное тихо и в то же время с такой силой эмоций, которая, словно смычок в умелых руках маэстро, задевает каждую из струн души, заставляя отзываться в ответ, наполняя вековой тоской, ощущением, что тоже ждала, именно его, сама того даже не зная, и хочется позволить вырваться инстинктивному «Прости, что так долго»… Но — к счастью, наверное — вовремя включается рациональность: очевидно, владелец замка, любезно позволивший ей вместе с сестрой и друзьями поселиться здесь на неограниченный срок, как обладатель прекрасных манер, хотел поинтересоваться ее и Милли состоянием ввиду недавних травмирующих событий, только из вежливости не решался беспокоить в довольно поздний час.

Вместо спонтанной фразы, исходящей из глубины души, Лайя говорит то, над чем раздумывала практически весь вечер:

— Я была уверена, что ты, несмотря ни на что, непричастен к смерти Грэдиша… — и, после непродолжительной паузы, добавляет: — Ты в порядке?

Лайя понимает, что так и простояла несколько минут, не сдвинувшись с места, даже не шелохнувшись, в шаге от двери, которую осторожно прикрывает за собой Валентин, молча удаляясь после того, как кропотливо зажег каждую из свечей в старинных кованых подсвечниках; видимо, в это помещение еще не успели провести электричество, как в обеспеченные всеми удобствами гостевые комнаты, к примеру. Передвижения дворецкого улавливает едва-едва, периферическим зрением — взор девушки всецело прикован к хозяину замка, тоже продолжающему стоять почти недвижимо, будто величественное мраморное изваяние, где-то в нескольких метрах от нее. Ей неведомо, когда ждет следующая встреча с ним: быть может, Влад снова замкнется в себе и куда-то уйдет, погруженный в одному ему известные размышления, даже не обернувшись напоследок к той, что провожает его взглядом, пока мужская фигура совсем не скроется из виду, сливаясь с темнотой коридора… Вот и стремится сейчас, пользуясь случаем, наглядеться впрок, выгравировать в памяти каждую деталь, с жадностью странника, долго пробиравшегося сквозь раскаленные пески пустыни и наконец достигнувшего спасительного источника.

Если бы она могла, то даже бы не моргала, чтобы не терять понапрасну и доли секунды...

Бёрнелл мысленно благодарит Валентина, позаботившегося об освещении: в ярком свете десятков мерцающих огоньков она, затаив дыхание, любуется словно бы ожившим портретом кисти давно почившего художника. На нем современная одежда и волосы аккуратно уложены по последним тенденциям моды, но в каждом жесте, в манере держаться и осанке, в аристократически правильных чертах и спокойных интонациях голоса, буквально во всем облике Влада чувствуется благородство прошлых веков. И сколь бы мастерски, с какой любовью автора к трагически погибшему родственнику ни был воплощен на полотне, что ей уже удалось отреставрировать, молодой шехзаде Хасан, рожденный в пятнадцатом столетии, он и близко не так красив, как этот мужчина, в сравнении с которым в ее глазах безнадежно меркнет любой другой.

И он в свою очередь смотрит на нее так, что все стеснение, о котором напрочь позабыла, бесцеремонно глазея на слишком вежливого, чтобы упрекнуть ее в чем-либо, хозяина, вдруг разом накатывает, заставляя щеки пылать, а сердце — биться еще чаще. Лайя на несколько мгновений вынужденно опускает взгляд, чуть склоняя голову вниз, так что темные волнистые пряди волос прикрывают предательский румянец, пока тот не исчезает и она может вновь взглянуть на своего собеседника.

Разве так смотрят на кого-то, кто безразличен? И к чему тогда это невыносимое дистанцирование?

— Я бы солгала, если бы сказала, что совсем об этом не думала, — честно отвечает она на его вопрос. И тут же делает решительный шаг вперед, словно бы без слов говоря: «Я тебя не боюсь». — Думала. — Еще один шаг навстречу. «Знал бы ты, как часто и как много думала, продолжаю думать… о тебе». — Думала, что такой вариант был бы самым рациональным в сложившихся обстоятельствах… Но знаешь, что? — Несколько последних уверенных шагов, и Бёрнелл останавливается на расстоянии вытянутой руки от Влада, открыто, без тени испуга глядя в его бездонные голубые глаза. Ощущая острую необходимость поделиться хотя бы частью того, что у нее на душе, о чем молчала, не рассказывала по секрету даже в девичьих разговорах по душам с милой Сандрой, всегда готовой выслушать, поддержать и утешить подругу. — Любой аргумент за оказывался не в силах противостоять одной простой мысли «Я не верю». Влад, которого я успела узнать, не мог этого сделать… убить невинного человека. Вспомни, ты сам чуть не угодил под ту штуковину с кольями, без раздумий бросившись спасать Лео!

Подозревать в убийстве кого-то, кто всегда заботился и защищал ее, с самой первой их встречи, и в моменты опасности храбро готов был прикрыть собой других, казалось абсурдным. Как кажется абсурдным его странное заявление о том, что он сам себя почему-то считал убийцей Грэдиша, и еще более странное опасение, будто бы каким-то образом повинен в смерти Михая… Лайе сперва хочется спросить, отчего Влад так думал, но на его обычно бесстрастном лице вдруг мелькает… растерянность? Удивление? Или недоверие? Вопрос так и остается лишь в ее мыслях, не заданный вслух. Вместо этого девушка следует инстинктивно возникшему желанию приблизиться еще на крошечных полшага и осторожно кладет правую ладонь на грудь мужчины, на уровне сердца. Забывая о приличиях, забывая о страхе, что он может опять ее оттолкнуть… забывая, как дышать, потому что от переполняющих чувств вмиг перехватывает дух.

— У тебя доброе сердце, Влад, — от волнения голос звучит тише, чем ожидалось, но достаточно твердо, без малейшей тени сомнения. — Не нужно много времени, чтобы это понять, твои поступки красноречивее слов. Поступки гораздо важнее статусов и… фамилий.

Художница замолкает ненадолго, раздумывая, раскрыть ли еще некоторые из своих мыслей. А левая рука сама тянется к его лицу, лишь на долю секунды в нерешительности замирая, прежде чем кончики пальцев совсем легонько, практически невесомо касаются скулы мужчины, повторяя изящное очертание. Убедить Влада в своей искренности становится в данный момент задачей первостепенной важности — потом, если придется, будет корить себя за то, что переступила черту, позволив себе слишком много… А так уж ли много? Эти бессознательные прикосновения такие невинные по сравнению с теми порывистыми касаниями и жаркими поцелуями, что в одночасье вскружили ей голову той ночью, когда кто-то оставил ее связанной в холодной мрачной зале… и ощущаются — здесь и сейчас — необходимыми, правильными.

— Мне кажется, я знаю, почему тебя привел в смятение мой вопрос, когда мы играли в «Правду или действие». И думаю, ответ на него я тоже знаю. Ты никогда не лгал мне… Возможно, не обо всем мог сказать, но умолчание — это ведь не ложь. Ты не называл свою фамилию, потому что она… слишком известная, верно? Как и этот замок, веками принадлежавший династии Басарабов. Я не сразу догадалась, а когда поняла и поиск в интернете подтвердил мои предположения, не стала ничего говорить, чтобы избежать неловкостей.

Рассказать бы обо всем, что она знает, — благодаря исследованиям и необъяснимым сновидениям, и благодаря своей наблюдательности, — о том, как сложились воедино разрозненные кусочки пазла, рассмотренные в ретроспективе: портрет предка Грэдиша, как две капли воды похожего на хозяина вечера; вызвавший интерес Влада роман Александра Дюма о предательстве и мести на одной из полок книжного шкафа; и, наконец, сцена из прошлого, из воспоминаний османской девушки Лале, о предательстве того Грэдиша, история о котором наверняка передавалась из поколения в поколение и была хорошо известна потомку рода валашских правителей. Приступ агрессии на приеме, вне всяких сомнений, обеспокоил ее, но Бёрнелл даже тогда, еще не понимая, как в настоящий момент, что внезапно стряслось, интуитивно потянулась навстречу, крепко обнимая — будто ее объятия способны были сдержать, остановить назревающую бурю; и так и произошло, пусть о том даже не подозревала — и больше переживая из-за того, что Владу плохо и нужно немедленно что-то предпринять, чтобы ему помочь. Ее, как всех остальных, как любого нормального человека, тот случай должен был испугать, вызвать инстинктивное желание бежать без оглядки… но она почему-то, пресекши страх еще в зародыше, бежала не прочь, а к нему.

Должна была охотно принять за убийцу, увидев рядом с хладным телом Грэдиша, но не смогла в это поверить, — и чутье не подвело.

— Я чувствую рядом с тобой столько всего, что иногда кажется, сердце не выдержит и взорвется однажды от всех этих чувств… — Еще успеется рассказать об остальном, о странном эффекте восстанавливаемых полотен в том числе; Лео же не высмеял ее и санитаров не вызвал, когда поддалась мимолетному порыву и выложила как на духу всю правду — Влад наверняка тоже поймет, он ведь даже видел, как отключилась во время работы, вечером, на смотровой площадке, и Лайя готова была честно поведать, в чем причина, да только закрутился-завертелся вихрь событий, оказалось не до того… Сейчас же, пока теплится в ней еще отвага, пока потребность быть предельно откровенной сильнее, чем боязнь очередного его отстранения, рвущего душу на части, нужно успеть сказать о самом главном, заставить почувствовать ее уверенность. Правая рука устремляется выше, присоединяется к левой, — смутная мысль, что, кажется, его сердцебиение такое тихое, будто и нет его вовсе, проносится слишком стремительно, не давая за нее как следует ухватиться, — и теперь девушка бережно обхватывает лицо Влада обеими ладонями, чтобы не смог отвести взгляд, даже если захочет. — Я чувствую… слишком много. Но только не опасность. И не страх. Ты меня не пугаешь… Пугает возможность снова оказаться вдали от тебя. — Раз уж столько озвучила, последний, но не по значительности вопрос тоже невольно вырывается сбивчивым шепотом, прежде чем успевает мысленно взвесить все за и против: — Скажи... что ко мне чувствуешь ты, Влад?

Возможно, ей бы не хватило смелости произнести вслух все то, что только что сказала, если бы пару дней назад в дверь ее комнаты не постучался Ноэ и не увел на экскурсию по винному погребу с прилагающимся долгим разговором по душам. Алкоголь не способствует ясности мышления, зато подталкивает к поверхности то, что обычно прячется в самых потаенных глубинах души. И необычное мероприятие дегустации, организованное, быть может, и с совершенно иной целью, помогло Лайе окончательно определиться со своими чувствами, набраться храбрости, чтобы, не дожидаясь, пока такую инициативу проявит Влад, самой сделать шаг ему навстречу.

Художница-реставратор так увлеклась полотнами, которым продолжала день за днем кропотливо возвращать первоначальный вид, и почти осязаемыми снами-видениями, неизменно посещающими ее за работой, что в какой-то момент начали одолевать сомнения: в действительности ли она чувствовала все то, что, как ей казалось, чувствовала, или же на ее восприятие наложили отпечаток чужие воспоминания, проживаемые и ощущаемые, словно собственные? Прониклась ли робкой первой любовью Лале, упрямо крепнущей вопреки всем преградам, или сама наконец получила представление о том, каково это — испытать на себе то, что переживали персонажи на страницах прочитанных ею книг? Ответ пришел в совершенно неожиданном месте и при неожиданных обстоятельствах. Пребывала ли в трезвом состоянии или опьянена была изысканным вином, не имело значения: все мысли неизменно возвращались к Владу, которому ее разум и сердце сдались без боя. К Владу, который стоит сейчас перед ней и которого можно коснуться, чей образ не рассеется с пробуждением. К Владу, почему-то повторяющему ее слова о том, что у него доброе сердце, с вопросительной интонацией, точно он не верит в истинность этого заявления.

«Почему ты так строг к себе? — хочется спросить его. — Почему, совершая столько благих дел абсолютно бескорыстно, будто бы сомневаешься в том, что в тебе есть добро?»

Ей не понаслышке известно о завышенной самокритике. До утра усердно трудиться над проектной работой в университете или над очередным заказом, выверять каждую деталь и доводить до совершенства, напрочь забывая о потребности организма в еде и во сне — обычная практика для дотошной Лайи Бёрнелл. Но перфекционизм потомка династии Басарабов, похоже, значительно превышает ее собственный, распространяясь на все сферы жизни. Наверное, он до сих пор корит себя за то, что вспылил и испугал того мальчишку, которого они повстречали по дороге в замок. За то, что сорвался на приеме у Грэдиша, устроив небольшой погром и переполошив присутствующих. Вероятно, даже за случившееся сегодня вечером испытывает вину, быть может, считая, что недостаточно хорошо позаботился о безопасности своих гостей и отказываясь принять тот факт, что всё без исключения контролировать неподвластно никому, что каждому человеку свойственно оступаться и эти ошибки — вовсе не повод ставить на себе крест.

Губы Лайи приоткрываются было в намерении озвучить последнее, но в это мгновение широкая ладонь Влада накрывает ее собственную, прижимающуюся к его щеке. И все ранее выстраивавшиеся стройными рядами в ее голове мысли неумолимо сносит бурным потоком вызванных этим почти невесомым прикосновением ощущений. Так что, когда девушка вновь с трудом обретает дар речи, говорить может лишь о том, что чувствует.

Если бы, если бы только она могла вслух произнести действительно все, что на душе, словами воссоздать картины, заполоняющие сознание в данный момент… а еще лучше — воплотить их в реальность. Отбросить бы эту дурацкую природную застенчивость, что до конца побороть не получается; сделать еще один шаг вперед, сметая остатки приличий, и прильнуть к нему всем телом; пусть его руки сомкнутся капканом объятий, в который угодила бы добровольно и ни на секунду не помыслила бы о том, чтобы вырваться, лишь еще крепче прижимаясь, обвивая руками его шею и отчаянно впиваясь губами в его манящие губы, приникнуть к которым страстно желала все эти дни что во сне, что наяву…

Но мечты разбиваются вдребезги в очередной раз: Влад снова выстраивает между ними дистанцию, будто бы даже эти невинные касания уже являлись лишними. Да, не отталкивает резко, словно обжегшись, а медленно убирает ее руки и деликатно отстраняется, и все же пронзительная боль от прерывающегося прикосновения не становится меньше. Словно они находятся не в прохладной величественной зале старинного замка, освещенной подрагивающим пламенем множества свечей, а на глубине сотен метров под водой, и у нее сейчас отняли последний глоток кислорода, и соленая вода, врываясь вместо него в легкие, разъедает изнутри. Рядом с ним она превращается в один сплошной оголенный нерв, остро реагируя и на малейшее соприкосновение, приятной истомой отдающееся внутри, и на это безжалостное отдаление, от которого такая гнетущая тоска охватывает, что хочется расплакаться. И только огромным усилием воли удается сдержать подступающие слезы, растворить этот раздражающий комок, застревающий в горле. Может быть, позже даст себе волю, уткнувшись в подушку за закрытой дверью своей комнаты, но сейчас плакать точно не будет, не перед Владом.

Бёрнелл вглядывается в потемневшие глаза мужчины, склонившегося так близко к ее лицу, что между ними остаются считанные сантиметры — и ощущаются, как далекие тысячи километров, потому что она больше не может, не смеет до него дотронуться. Он выглядит таким бледным, болезненно бледным, будто ее прикосновения забрали последние краски, будто ее взгляд, подобно взгляду Горгоны Медузы, почти обратил его в холодный безжизненный мрамор. Неужели ее прямой вопрос, на который истратила остатки храбрости, вызвал настолько сильное потрясение, что кажется, будто Влад вот-вот потеряет сознание, как тогда в подвале?

Нет, в таком случае не стал бы, наверное, на этот вопрос отвечать, как-нибудь тактично сменив тему. Он же не оставляет ее без ответа, хоть тот, похоже, дается с большим трудом. Произносит всего две коротких фразы, а в глазах читается столько невысказанного, затерявшегося между строк, что в груди опять щемит от переполняющих чувств…

Лайя не знает, какой ответ ожидала услышать, спрашивая о его чувствах. Не прокручивала в голове возможные варианты, не пыталась предугадать. Просто выпалила на одном дыхании мучивший ее вопрос, и полученного ответа оказалось… достаточно. Странные инциденты, недомолвки и недопонимания постепенно накапливались в огромную глыбу напряжения, давление которого удручало и побудило ее в конце концов не потребовать — попросить прояснения, формального подтверждения того, что между ними двоими происходит. И сейчас… это кажется таким по-детски глупым, что под землю провалиться хочется от стыда. Достаточно было просто вновь посмотреть Владу в глаза, выражающие гораздо больше, чем могли объяснить слова. Один этот пронизывающий насквозь взгляд одновременно вызывал волнение, заставляя сердце трепетать пойманной в клетку из ребер птичкой, и дарил спокойную уверенность.

Потому она понимающе кивает, тепло улыбается — стараясь этой улыбкой показать, что услышала, в том числе и сердцем; что не будет донимать неловкими расспросами, в которых больше нет нужды — и мягко произносит:

— Хорошо, пойдем, — соглашаясь на предложение проводить ее до спальни.

Не колеблется ни секунды, как не преминула бы раньше, допуская страшное предположение, что это может быть всего лишь вежливой попыткой избавиться от ее компании. «Ты безгранично дорога мне» — если бы пожелал, мог бы добавить «как друг», четко обозначая границу, которую при всем желании не пересечь. «Ты дорог мне ничуть не меньше», — безмолвное, мысленное, остается лучиками света в ее блестящих глазах. Дорог больше, чем друг: к Лео, кто таковым, безусловно, является, чувства испытывает совсем не похожие на те, что вызывает в ней Влад. И на «Как только успел так быстро запасть мне в душу?» возникает встречный риторический вопрос: «А разве могло быть иначе?». В память давным-давно врезалась строка из романа Пауло Коэльо о том, что чувства подобны диким лошадям и что требуется мудрость, чтобы их контролировать. Но поддаются ли они контролю? Наверное, в том и заключается показатель их истинности и искренности — как ни старайся взять в узду, ничего не выйдет; чувства, если они настоящие, всегда окажутся сильнее — рациональности, сомнений, страхов, любых преград...

Погруженная в эти размышления, Лайя молча шагает по коридорам рядом с Владом, глядя прямо перед собой, чтобы ненароком не споткнуться, — а это непременно бы произошло, если бы она продолжила засматриваться на своего спутника, и пришлось бы опять сгорать от стыда, — и опомниться не успевает, как они оказываются на пороге ее комнаты. Слишком быстро. Беззвучный вздох сожаления невольно срывается с ее губ, прежде чем девушка поворачивается и позволяет себе снова обратить взгляд на хозяина замка. Так и стоит какое-то время, не говоря ни слова, досадуя, что шла недостаточно медленно и слишком быстро их очередная короткая встреча подошла к концу. Смотрит на него проникновенным взглядом, словно бы умоляющим: «Пожалуйста, не уходи. Задержись еще хоть ненадолго, прошу. Я так не хочу с тобой расставаться…».

И до того, как он почтительно кивнет, до того, как попрощается и развернется, с каждой секундой все больше отдаляясь, до того, как мрак коридора вновь неизбежно отнимет его у нее, проговаривает первое, что внезапно приходит в голову:

— Знаешь… я так и не вернула тот сборник румынских легенд в библиотеку. Люблю читать перед сном, но вынужденная необходимость постоянно обращаться к онлайн-переводчику немного портит впечатление.

Надеясь, что это послужит достаточно веским поводом еще на время отложить прощание. Может, Влад предложит отправиться в библиотеку прямо сейчас и выбрать какую-нибудь другую книгу, на понятном ей языке. Или стоило прямо пригласить его зайти, а не делать туманные намеки на то, что с радостью бы послушала чтение и перевод местных сказок из его уст? Может, они просто постоят тут и поговорят о книгах... не важно. Только бы удалось еще хоть чуть-чуть побыть с ним рядом.